Открой свое сердце

Неожиданно до Алинкиного слуха донесся мамин стон. Сердечко у нее задрожало, сжалось, как будто кто-то взял его в сильный кулак и сдавил пальцы. Снова приступы боли, подумала Алинка. Лекарство ей перестало помогать. Нужно другое, более сильное. Снова раздался стон, через некоторое время еще один. Алинка смотрела на пузырящиеся лужи и видела, как очертания их размываются, теряют резкость. Алинка перевела взгляд на свое отражение, но вместо славного личика с большими глазами увидела в оконном стекле желтое пятно с большими черными провалами вместо глаз.

Она зажала уши руками, села на пол, прижалась спиной к холодному радиатору, чувствуя своими ребрами его острые и ужас до чего неудобные ребра, и заплакала. От отчаяния, от обиды за свою жизнь, в которой одно несчастье следует за другим, сплошная невезуха, боль и страдания.

Ей стало стыдно, что она такая эгоистка, что вот ведь мама ее… Наверняка ей в сто раз, нет, в тысячу, или даже в миллион раз хуже и больнее. Но разве слышала Алинка, чтобы мама плакала днем? Чтобы жаловалась или требовала к себе особого внимания? Нет, наоборот — мама всегда держалась молодцом. Алинка медленно разжала ладони и опустила руки. В комнате, где находились родители, какое-то время было тихо. Молния вспыхнула последний раз, и сквозь темень медленно и влажно подплыл едва слышный раскат удаляющегося грома.

Алинка поднялась с пола и тихонечко, на цыпочках подошла к запертой двери. Она прислонилась ухом к дереву, ей захотелось удостовериться, что приступы боли прошли, и с мамой все в порядке.

— Я люблю тебя, — донеслось до ее уха. Голос отца проник в самую душу теплым нежным шепотом. В груди снова защемило, и снова навернулись на глаза слезы. Но уже не те горькие слезы бессилия и безнадеги, а светлые слезы счастья.

«Мамочка, миленькая моя, я люблю тебя! — захотелось ей крикнуть, распахнув дверь и расцеловав обоих родителей. — И тебя люблю, папуленька! Я люблю вас, мы — одна семья».

Но вопреки своему желанию она постояла с минутку возле двери и тихонечко пошла обратно. Завернувшись с головой в одеяло, она улыбнулась. Где ей еще доведется встретить такое огромное всепоглощающее, всезатмевающее чувство любви? Будет ли оно в ее жизни? Чтобы вот так, не дай Бог, конечно, но чисто умозрительно, больной и беспомощной, ей говорили эти простые и божественные слова: я люблю тебя.

В голове у Алинки возникла мощная мелодия, она обволокла ее мозг, подхватила сердце и понесла. Сердце ее уносилось, уносилось, уносилось куда-то в глубь пространства. Было хорошо. Так хорошо, что вдруг показалось — это сумасшествие, безумие. Сладкое безумие, не имеющее аналогов в нашей земной жизни. Объяснить этого нельзя, можно лишь только почувствовать. И то — не каждому.

Дом семьи Седых погрузился в сон. Город семьи Седых погрузился в сон. Мир семьи Седых погрузился в сон — глубокую, сладостную свободу любви и счастья, которую дано обрести, наверное, только через боль и страдания.

14

По гулкой лестнице парадного Витька сбежал вниз. Солнце слепило глаза. Оно поднималось из-за дальних холмов над влажным двором. Тишь и благодать. Никто бы и не подумал, что ночью бушевала гроза. Искристые капельки влаги медленно скатывались с изумрудных листьев. Большой пушистый кот серебристого оттенка вылизывал шерстку.

— Мямлик, кыс-кыс-кыс, — старуха Авдеевна вынесла из соседнего подъезда обрезки вареной колбасы и куриные кости в надтреснутом глубоком блюдце.

— Мямлик, кыс-кыс-кыс. Ах ты, ленивый котофеич, заелся поди. Иди, я тебе завтрак принесла.

Мямлик презрительно взглянул на предлагаемый ему завтрак и, вальяжно развалившись, отворотил от кормилицы туповатую широкую мордочку.

— Вер Авдевна, его уже теть Клава покормила, — с улыбкой сказал Витька. Белоснежные зубы его сверкнули на солнце, антрацитовые волосы при таком освещении казались белыми и даже слегка слепили и без того подслеповатый взгляд Авдеевны.

— А, Виктор Александрович, здравствуйте, здравствуйте, голубчик! — радостно, почти как к родному сыну, обратилась к нему Вера Авдеевна.

Вера Авдеевна всегда была исключительно деликатной и вежливой в общении с людьми. Несмотря на то, что всю жизнь ей довелось проработать уборщицей в стройбытконторе, она сохранила в своей крови потомственный аристократизм и интеллигентность.

Даже детдомовское воспитание, со всей его грязью и грубостью, не сумело вытравить из этой женщины генной наследственности.

— Премного наслышаны о ваших успехах! Тяжела ли наука? — Вера Авдеевна поставила блюдце сбоку приступочка и подошла поближе, щуря свои серенькие выцветшие глазки. Ей было действительно интересно общаться с Витькой. Ей вообще было интересно общаться с людьми. От самого маленького картавого и вечно сопливого Тимки до важного и неприступного Семена Евгеньевича, который работал директором местного завода и по сему факту держался как-то осторожно и особо с народом без надобности не общался. Его прямо к подъезду подвозила черная служебная «волга», с таким же неприступным и напыщенным водителем за рулем, хотя, казалось бы, ему-то чего пыжиться? И точно таким же манером эта «волга» отвозила Семена Евгеньевича на службу.

Так вот, этот самый директор завода удостаивал чести поздороваться и перекинуться парой-другой нейтральных фраз изо всех жильцов дома одну лишь Веру Авдеевну. А однажды даже зашел к ней посоветоваться по какому-то чисто бытовому вопросу. Вера Авдеевна, понятное дело, об этом не сказала ни одной душе. Да и не той породы была эта женщина, чтобы обсуждать с кем бы то ни было свои конфиденциальные беседы. Но у стен, как говорится, есть уши, даже в этом доме спального района. Соседка Веры Авдеевны — Любанька в то же утро разнесла по службе ОБС (одна баба сказала) эту сногсшибательную весть.

— Да нет, Вер Авдевна, не тяжела. — Витька открыто посмотрел на бабульку в синем ситцевом халате, очень опрятном и тщательно выглаженном, и широко улыбнулся, еще раз сверкнув белозубым отблеском.

— На каникулы, никак? — Вера Авдеена смотрела на Витьку с повышенным интересом и вниманием, у Витьки даже заныло внутри от предчувствия чего-то нехорошего.

— На каникулы, — кивнул он и перестал улыбаться. «Ну, колись давай, ведь чувствую, что-то сказать хочешь», — подумал он, а вслух произнес: — Случилось чего, Вер Авдевна?

— С чего ты взял? — та отвела взгляд. — Мямлик, кыс-кыс.

— Да ел он уже. Его с утра покормила соседка наша.

— Клавдия, что ли? — будто только что услышала об этом бабулька. — Ах, да вот, кстати, Клавдия наднесь мне и сказала…

Так-так, напрягся Витька, припоминая, что Клавдия, то бишь тетя Клава, работает нянечкой в центральной больнице. В хирургии, кажется, или в гинекологии.

— Сказала, что вечером у Нонны вашей, ну, которая в баре стадионном работает… (И откуда она все знает, кто где работает?) преждевременные роды случились. Ее в больницу отвезли. Там, сказала, разрывы в животе, прободение какое-то. Кровь в брюшной полости. Оно-то знаешь чего… Я это… Даже не знаю, как…

Вера Авдеевна вдруг стушевалась, уставилась себе под ноги и, разглядывая у носка туфель камешки, замолчала.

— Ну-ну, — нетерпеливо перебил ее молчание Витька. Но вдруг спохватился, как будто что-то поняв. — Она… жива? — выпалил он мелькнувшую догадку.

— Она… преставилась. Господи, спаси и сохрани ее душу. Умерла, а взамен мальчишку родила. — Авдеевна быстро подняла мягкий и понимающий взгляд прямо Витьке в лицо. — А знаешь, как назвала?

— Откуда ж мне? — с вызовом, как бы защищаясь от предполагаемых нападок, произнес он и тут же пожалел об этом тоне, потому что Авдеевна, мягко и печально улыбнувшись, почти что шепотом сказала:

— Виктором. И отчество — Викторович. А фамилию велела поставить свою. — Затем она снова смутилась, опустила глаза и, уже уходя в подъезд, как будто ныряя в пропасть и увлекая за собой туда Витьку, произнесла в пространство: — Это и есть жизнь… Все правильно.