Новый дом с сиреневыми ставнями

– А где Бруно? – спросила Таня, увидев на столе только три прибора. – Неужели уже уехал в такую рань?

– Нет, он на другой половине, занимается с ребятками. Сегодня его день. В университете у него только два дня присутственных. А тут мы чередуемся. Когда он с ними занимается, я книгу свою пишу. И наоборот, если я с детьми, у него свои дела.

– А что за книга? – заинтересовалась Дана.

– Все о них, о наших подопечных. Мы же потихонечку пробуем, как и чему их можно научить. Где границы их возможностей.

– Нашли границы?

– Пока нет. Они очень многому могут научиться. Только не так, как учатся обычные дети. Они невероятно внимательные, послушные и терпеливые. Очень стараются. Но главное с ними не спешить, не давить на них никак. Потихоньку-полегоньку, шажок за шажком. Они очень реагируют на яркие цвета, любят музыку, игры всякие. Удивительно дружелюбные. Вот мы осторожно пробуем, все фиксируем. Книги – это передача опыта. Чтобы другим было легче. Мы тоже много находим у тех, кто занимается такими же детками. Меня еще с юности загадка мучила. Про Рудольфа Штайнера. Знаете Штайнера?

– Антропософ, – кивнула Таня.

– Вот все вцепились в слово, никто не понимает толком, что к чему. Осуждают как еретика. Но меня интересует главное – его дела. Он, конечно, обладал особым даром. Представьте, оставить после себя 350 томов научных трудов! Кто бы такое еще смог? И до сих пор пользуются, находят для себя новое. Но меня давно поразила история, как он в юности еще устроился в семью богатую воспитателем. Там было четыре мальчика. Трем он просто помогал, уроки проверял, а четвертый был полностью на его попечении и воспитании, потому что родился гидроцефалом, учиться не мог, общался с огромным трудом. Шесть лет Штайнер им занимался. И что вы думаете? – В голосе Оли звучало торжество, как будто речь шла о ее собственном достижении.

– Не может быть! – воскликнула Дана, еще не услышав о результате, но уже поняв, что Штайнер совершил огромный прорыв в деле воспитания детей, не умеющих самостоятельно приспособиться к жизни.

– Мальчик полностью излечился! Чудо, да? Окончил гимназию, стал врачом! И получается, каждого можно научить, наставить на путь. Только думать все время надо, как это лучше сделать, хотеть помочь. Просто полностью во все это погрузиться…

– Олька, ты – гений! – сказала Таня. – Ты всех заражаешь энтузиазмом, так и хочется растить, учить, поддерживать.

– Гений! Ха! Вот Штайнер – гений, – вздохнула Ольга.

– Так получается, я сегодня тебе мешаю книгу писать? – встревожилась Таня. – Что ж ты раньше не сказала?

– Никаких проблем! Все под контролем. Через два часа вернемся и засядем за книги. Ты же тоже вроде собиралась тут писать, а? Вот и разойдемся… по палатам.

На завтрак у Оли было все свое: яички, масло, сыр, молоко и даже хлеб.

– Да вы, батенька, кулачок! – проворчала Таня сварливым ленинским тоном, каким принято было рассказывать анекдот про ходока и вождя революции, и вдруг испугалась: – Ой, мне, кажется, есть-то нельзя, я анализы еду сдавать.

– Вообще-то, насколько я знаю, здесь таких мук голодом перед анализами терпеть не заставляют, – успокоила Дана.

– Нет-нет, я лучше потом, через два часа. – Таня хотела полной частоты эксперимента.

– Тогда я тебе все на этом подносике оставлю, Тань, приедем – только кофе сварю. Который «он».

Они все успели. С Даной попрощались до субботы. Она с радостью отозвалась на приглашение Оли вернуться к ней на выходные:

– Собиралась по музеям. Только в моей жизни столько уже музеев было, что сама себя чувствую мумией. Мне сейчас ничего так сильно не хочется, как на гору залезть, сесть на травку и смотреть вокруг. Часами бы смотрела.

– Да, это силы возвращает. Иногда мне кажется, что вычерпалась до дна, что ничего завтра не смогу. Заставляю себя утром идти в гору, быстрым шагом. Иду, задыхаюсь, злюсь, хриплю, как цепной пес. И вдруг – легкость. Второе дыхание. И все легко. Другие силы приходят. Новые совсем, – подтвердила, расставаясь с Даной, Оля.

Странное совпадение! Оля сказала о другой силе. Таню эти слова – «другая сила» – сопровождали с раннего детства. Бабушка Нина все говорила: «Терпи, другая сила придет. Другая сила поможет». Эта вера в семейную «другую силу» досталась Нинке от ее бабки.

Таня знала, что именно сейчас, именно в эти дни должна написать про то, что составляет ее собственные истоки.

Про другую силу, пришедшую на помощь гибнущей Нинкиной семье. И про Тайбелэ, мать Рахили, в честь и в память о которой и получила Таня свое имя.

Она писала. Ей никто не мешал. Забиралась высоко-высоко. Ветер приносил откуда-то слова и воспоминания о том, чего с ней не было, но что она знала и видела.

Другая сила

– Тихо! Тихо! Пусть! Пусть! – подает бабка знаки: палец к губам прикладывает, рукой отмахивается.

Ночью залезли воры. Дверь хорошо была закрыта, на огромную железную скобу. Подергали, поковырялись, потоптались. Потом тишина. Думали уже – ушли. Нет. У окна принялись копошиться. Выставили оконную раму. Забрались внутрь. Принялись шуровать. Нинка, старшая, одиннадцатилетняя, все порывалась бежать, кричать, звать на помощь. Опытная в потерях на тернистой жизненной тропе, бабка Поля при первых шорохах под окном велела всем молчать и не дышать: пусть уносят все, что пожелают. Главное, чтоб живыми оставили. Лежать надо было неподвижно в углу под тряпьем, которое одеялом никто бы не посмел назвать, так и говорили: лезь под тряпки.

Воры делали свое дело тихо, чтоб никого не разбудить: боялись, видно, что придется убивать, если кто проснется.

Брать у них было нечего. Из еды вообще не оставалось ничего. Только в подполе картошка и бадья с кислой капустой. Одежда-обувь – лохмотья. Совсем бедные сделались из-за чего-то очередного, что тогда в государстве придумали. Отца два года назад загубили, младшего наследника не дождался. Через два месяца после отцовой погибели родилось его последнее дитя, Глебка. Десять сирот оставил на этом свете, мать да еще вот бабку Полю. Бабка Поля – главная сирота. Малые вырастут, заживут как ни в чем не бывало, а ей в конце жизни вместо мужика здорового горбатиться, вот какая напасть! Только долго жалеть себя, сироту, бабке не пришлось: мать работала, а на Поле оставались все десятеро. Уследи за ними, накорми, обстирай! Откуда что возьмется, если слезы лить? Бабка возилась целыми днями без передыху и все повторяла: «Ничего! Перетерпим! Будет другая сила! Вернется! Вот как дойдем до последнего, так другая сила появится». Нинке думалось, какая она, другая сила? До какого «последнего» им дойти надо? Вроде уже и надеть нечего, и есть все время хочется. Что же такое «последнее» тогда? Пусть бы уж все оставалось как есть.

Только кто тебя спрашивает, хочешь ты перемен или нет? Вот воры сейчас, озноб ледяной и слепая тоска.

Главный страх заставлял трепетать от того, что воры, не найдя ничего, обидятся, рассвирепеют и примутся все-таки с досады терзать их ради утешения.

Когда что-то металлическое дрынькнуло и задребезжало, всех подтряпочных обитателей охватил горький ужас. Стало понятно: воры нащупали самовар. И уносят его.

Самовар давал им силы жить и верить в конец плохого. Они из него пили чай. Чаем была кипящая булькающая вода из сияющего крана. Нинка потом долго-долго считала, что кипяток и чай – одно и то же. К настоящему чаю не могла привыкнуть.

Они начищали самовару бока, а он в благодарность отражал их всех, показывая, какими они будут, когда вырастут и станут есть сколько захотят. Щеки у всех делались толстые, а глаза превращались в узенькие щелочки. И из этих щелочек сиял в благодарность самовару смех.

А теперь воры забирали их радость себе.

И надо было молчать. Себя Нинка не жалела и за себя не страшилась: пусть убивают. Она уже устала от голода и все в жизни повидала. Картошку сажала, окучивала, выкапывала наравне с матерью. Мать, работая по хозяйству, все наставляла Нинку, как растить младших, если она не выдержит и загнется.