Дом для Одиссея

– Ой, а как вы тут хоть жили-то без меня? Оголодали поди совсем? Беспорядок развели? Сейчас проверю! Если что не так – по затылку схлопочешь, – резво кинулась на кухню Татьяна, будто соскучилась по рабочему и любимому месту. Оглядев вокруг себя кухонное хозяйство, чуть покачала головой. Лиза так и не поняла – то ли поругала она ее этим жестом, то ли похвалила. Потом, резко повернувшись к ней лицом, спросила, будто иглой проткнула: – Ну а прынц-то длинноволосый твой как? Объявился, нет? Иль думает, свалил на бабу детей и ладно? Пусть она тут с ними как хошь управляется?

– Объявился, Тань, не беспокойся. Вчера только из Москвы звонил. У них там все хорошо. Приедут, наверное, скоро.

– Ну, вот и слава богу. А то где ж это видано – подсунули бабе детей. У тебя чего, больше дел никаких нет, что ли, чтоб с дитями этими возиться?

– Тань, ну ты чего? Они нам в тягость, что ли? Хорошие ведь мальчишки.

– Ой, Лизавета, да кто говорит, что плохие? Хорошие, конечно. И у меня вот душа все об них болела, хоть и некогда ей было болеть-то, сестру похоронила все-таки. А только лучше будет, если они побыстрее их заберут. И для тебя лучше, и для них, да и для ребят.

– А я думаю не так, Тань, – искательно улыбаясь и робко заглядывая ей в глаза, виновато проговорила Лиза. – Ну вот представь, приедут они из больницы домой, а мать у мальчишек только-только после операции. А Леня на работу уйдет. И что? Никто даже их и не накормит толком.

– Та-а-к, – неодобрительно протянула Татьяна. – И к чему это ты все ведешь, голуба? А ну давай признавайся, чего удумала!

– Я, Тань, вот чего на самом деле удумала. Давай их оставим еще хотя бы на месяц? Жалко же. Они хоть поправятся немного, воздухом свежим подышат. Ну чего им там, в городе, торчать? Даже и погулять с ними некому будет. С тобой им так хорошо! А я вечером буду стараться раньше приезжать, чтоб тебя от хлопот освободить. И денег приплачу, как няньке. А, Тань?

– Та-а-а-к… – снова протянула на сей раз очень грустно Татьяна. – Присохла ты к ним все-таки, Лизавета. А я предупреждала – не делай этого! Вот никогда меня не слушаешь, а я ведь дело говорила! Ох и настрадаешься теперь, матушка. Это тебе не слезы по мужику длинноволосому лить, это страдание-то похлеще в душу въедается.

– Тань, так оставим? – нетерпеливо мотнув головой, словно отмахиваясь от ее причитаний, спросила Лиза. – Ну что от нас, убудет, что ли?

– Да не убудет, конечно же. А только последний раз говорю – не делай греха! Не пригревай около себя ребятишек шибко надолго-то! Не дело это – чужих воспитывать! Иначе потом тоже наплачешься! Мало тебе, что ль, моего примеру…

– Да не в этом дело. Я-то, может, и надолго бы пригрела. Даже с удовольствием и навсегда. Только не дадут мне. Все равно заберут рано или поздно. Вот мать родная оправится после операции и заберет.

– Не знаю, не знаю… Как она там оправится, может, и правда быстро. А если вообще, не дай бог, помрет в одночасье?

– Не каркай, ты чего!

– Да я не каркаю. Все мы одинаково под богом ходим, Лизавета. А только одно тебе скажу – кто с детства да с молодости сердцем мается, тот самый и есть никудышный на этом свете жилец…

Часть 4

Алина

17

Потолок больше не падал. Уже второй день Алина смело поднимала глаза наверх, чтоб лишний раз удостовериться – не падает! Да в этой уютной палате московской кардиологической клиники потолок был другой – не серый и тяжелый, как в больнице ее родного города, а весь покрытый красивой белой плиточкой с шахматным рисунком. И все было другое. И сердце у нее теперь другое. Нет, оно осталось тем же самым, конечно, только как теперь с ним договариваться, она еще не знала. Лёня вот говорит, что никак не надо, теперь она может жить себе спокойно, никаких договоров с ним не заключая. И не бояться ничего. И даже не бояться умереть. Странно как, не привыкла, она так и не умеет вовсе.

Вспомнилось вдруг некстати одно произошедшее с ней событие – как она сюда на самолете добиралась. Впервые в жизни летела. Все было таким нереальным, незнакомым. Даже люди в аэропорту были какими-то нереальными – марсианами будто. Казалось, что вот-вот должен кто-то прийти и прогнать ее из этого мира красивых, здоровых, настоящих, привычных к этой богатой суете людей. И одеты все кругом модно, и женщины такие – прямо глаз не оторвать. Да еще и к Лёне одна из таких женщин вдруг бросилась в объятия, закричала над ухом весело и громко:

– Лёнька? Шумский? Господи, да ты ли это? Вот так встреча! Куда летишь?

– Привет, Светланка! – тоже распахнул объятия Лёня. – Я в Москву. – И, указав на спутницу глазами, пояснил: – Алину вот на операцию повез.

Красивая высокая Светланка уставилась на девушку с высоты своего модельного роста и даже яркий помадный рот раскрыла от удивления. Видно, совсем уж странновато Алина смотрелась рядом с Лёней. А только удивление это ее совсем тогда не тронуло. Удивляйся, сколько хочется: ну да, маленькая она и страшненькая, и одета кое-как, и на больную серенькую мышку похожа. Что ж с того? Улыбнулась тогда вежливо-равнодушно этой Светланке и отвернула голову в сторону. Еще попыталась, правда, руку Лёнину со своей талии убрать, да он не дался. Побоялся, видно, что она рухнет на серые плиты пола без его поддержки.

– Ой, Лёнька, а мы с Игорем в Питер летим! Нас туда в филармонический оркестр взяли! Представляешь? Мы с ним конкурс прошли!

– Что ж, я за вас рад, ребята, – расплылся в улыбке Лёня. – Очень рад.

– А ты сейчас где? Небось в Москве тусуешься, да? Ты же в нашем выпуске лучшим был! Все преподаватели тебе блестящее будущее прочили.

– Я? Нет, не в Москве.

– А где?

Алина почувствовала, как дрогнула Лёнина рука на ее талии, как прошло по нему нехорошее смятение и тут же ушло, растворилось в пространстве большого зала. Взглянув на нее коротко сбоку, он проговорил нарочито залихватски:

– Да я вообще с музыкой завязал! Представляешь? И нисколько не жалею! Да и некогда мне. У нас с Алинкой двое близнецов растут, их же кормить-поить надо, в люди выводить! А это занятие, знаешь, потруднее да покруче, чем клавиши на концертах перебирать.

– Да-а-а? – снова открыла свой яркий красно-помадный рот Светланка и удивленно уставилась на Алину. Да так, что ей самой захотелось посмотреть со стороны, чего такого странного она в ней увидела. Ну, не подходит Алина ему, это понятно. Ну, полную дисгармонию составляет рядом с этим высоким писаным красавцем, тоже понятно. А только ей сейчас все это до лампочки. Потому что отпусти этот писаный красавец от ее талии руку, она действительно упадет лицом прямо на грязные плиты аэропортовского зала и не долетит уже ни до какой московской кардиологической клиники.

Это потом, с появлением в ней нового, отремонтированного врачами сердца, ей тот Светланкин взгляд вспомнился. Сердце стучало теперь само по себе и хорошо исполняло все свои обязанности, и прав Лёня – ни о чем таком с ним можно было не договариваться. И не направлять на эти договоренности все мысли и чувства. И они обрушились на Алину всем скопищем, странно кружа в голове мешаниной и выныривая короткими яркими вспышками прошлых событий. Вот как этот удивленный Светланкин взгляд, например. Или вот еще Лёнина нежная жалость. Раньше она ее с такой радостью и благодарностью принимала, а теперь будто неприятно. И не в том дело, что неприятно, а как будто неудобство при этом обидное ощущается. Или возмущение. Странное это чувство. Никогда она раньше такого не думала – что от проявления Лёниной жалости возмущаться станет. Она даже сказала ему об этом тихонько, попросила, вернее:

– Лёнь, ты не жалей меня больше, пожалуйста.

– Ладно, Алиночка, не буду тебя больше жалеть, – удивленно улыбаясь, так же тихо ответил он ей. – Да и жалеть тебя теперь, знаешь ли, не за что! Ты у нас будешь совсем здоровой девушкой и сама кого хочешь пожалеешь.