Дестини

– Я? – Хьюго сухо улыбнулся. – Ну-у… Я верю в хороший кларет. И в папиросы «Собрание»…

– Не шутите. Англичане всегда шутят!

– Ну, хорошо. – Хьюго улыбнулся его серьезности. – Я верю в кое-что, о чем мы читали вместе. Я верю в трудолюбие. – Он помолчал. – Я верю в некоторых людей. Иногда.

– Но не в бога?

– Боюсь, что, в сущности, нет.

– В политику?

– О, политика! Ну, я верю в некоторые идеи… как вы, возможно, заметили. Но я отнюдь не убежден, что они способны заметно изменить мир. Прежде, пожалуй, верил. Но теперь – не очень.

– Ну, а любовь? – Эдуард уставился на него, и Хьюго опустил глаза.

– Эдуард! – Он вздохнул. – Нам следует поменьше читать стихи.

– Но вы же сказали, что верите в то, о чем мы читаем. Разве можно верить словам, если вы не верите в то, что эти слова обозначают?

– Я верю в них, пока читаю.

– А потом?

– О, потом! Потом я теряю уверенность. Эдуард передвинул книги через стол.

– Это маловато, – сказал он наконец бесцветным голосом, и Хьюго, чувствуя, что он имеет право на поддержку, серьезно посмотрел на него.

– Да, правда.

– И вам это ничего, Хьюго? – спросил Эдуард с силой. – Неужели вы не хотели бы во что-то верить? Разве вам не нужно ощущение цели?

– Ни в коем случае. Страшнейшая ересь. Заблуждение и капкан. Куда лучше видеть мир таким, какой он есть. – Хьюго отвернулся. – Лишь очень немногое выдерживает испытание временем. Значительная часть жизни – цепь случайностей. Мы выдумываем идеалы и веры, чтобы придать форму бесформенности. Любовь. Честь. Вера. Истина. Это только слова, Эдуард…

– Мне кажется, на самом деле вы не верите тому, что говорите.

Эдуард упрямо вздернул голову. Хьюго обернулся к нему, посмотрел на юное лицо и слегка пожал плечами.

– Может быть, и так. Не исключено, что вы правы. – Он помолчал. – Если я говорю зло и сардонично, то сейчас на это есть причины…

– Моя мать?

– Отчасти. Да, я же сказал вам, что мне было бы трудно перестать. Однако это нам обсуждать не следует. Не вернуться ли к Вергилию? Если вы намерены поступить в Оксфорд, вам надо проделать большую работу…

– Хьюго… – Что?

– Вы мне нравитесь.

– Прекрасно. Меня это ободряет. А теперь обратимся к четырнадцатой странице.

Эдуард наклонил голову, он сосредоточил внимание на словах и обнаружил, что они его успокаивают.

Потом он почувствовал, что благодарен Хьюго. Сухость и ирония помогали, они дарили ему новую отвлеченность, новый взгляд на жизнь под другим углом. Шло время. Он обнаружил, что способен раскладывать свои чувства и мысли по полочкам, чего прежде не делал. В конце концов оказалось вполне возможным скрыть тоску по отцу. Он замкнул ее в той части сознания, где складывались планы будущего; больше уже она не должна была воздействовать на его поведение ежедневно и ежеминутно. Он мог тосковать – и напиваться с Жан-Полем, он мог тосковать – и все-таки заниматься с Хьюго.

Когда как-то вечером после долгих недель меланхолического воздержания Жан-Поль обернулся к нему со стоном и сказал: «К черту, братик! Нам просто требуется женщина!», Эдуард сделал еще одно открытие: он был способен извлекать из совокупления большое наслаждение, не испытывая никаких эмоций или желания вновь увидеть эту женщину. Когда он сообщил о своем открытии Жан-Полю, его брат словно бы обрадовался.

– Ты взрослеешь. Ты наконец стал мужчиной, – сказал он, словно с запозданием поздравил его с поступлением в клуб избранных.

В этот момент эти слова были Эдуарду приятны. Он находился под большим влиянием Жан-Поля и позже обнаружил, что ближе всего они были друг другу именно тогда. Жан-Поль получил ту любовь и ту преданность, которые прежде отдавались их отцу, их матери и Селестине; некоторое время Эдуард был предан ему безоговорочно. Порой, правда, у него возникали сомнения. Он вспоминал клятвы Жан-Поля исправиться и видел, как скоро они были забыты. Он замечал, что его брат бывал груб, а иногда и жесток. Но преданность заставляла его закрывать глаза, и от одобрения Жан-Поля ему становилось тепло на сердце.

Когда он услышал о финансовых трудностях Селестины от одного из приятелей Жан-Поля, то обратился за помощью к брату. Запинаясь, он объяснил, что вопреки всему хотел бы как-то обеспечить Селестину.

Жан-Поль нашел это очень забавным. Дом обойдется в… в какую сумму? Шестьсот фунтов? И сверх того пенсия? Он пожал плечами. Деньги были пустяковые. Если Эдуарду вздумалось быть щедрым, так почему бы и нет?

– В подарок? – Он нахмурился и выпил еще коньяку. – Из твоего капитала?

– Я чувствую, что остался ей должен, Жан-Поль…

– Очень хорошо. Я подпишу. Побывай у Смит-Кемпа, нашего здешнего поверенного. Он все устроит. Умеет хранить секреты и хорошо разбирается в подобных делах…

Он помолчал, все еще хмурясь, точно подсчитывая что-то. Потом, еще раз пожав плечами, допил рюмку.

– Действительно, почему бы и нет? – Он встал. – Откупись от нее. С женщинами такая политика всегда самая здравая, а, братик?

И вновь Эдуард ощутил сомнение и брезгливость. Значит, вот что он делает – откупается от Селестины? Ему это представлялось в ином свете, и толкование Жан-Поля показалось неоправданно пошлым.

Но это ощущение рассеялось, и о Селестине они больше не упоминали – Жан-Поль, казалось, быстро выбросил все из головы. Эдуард побывал у поверенного, который принял необходимые меры, и, когда это щекотливое дело осталось позади, у Эдуарда возникло такое чувство, словно он прошел крещение огнем. Он поступил правильно: он действительно стал взрослым мужчиной. И преисполнился гордости при мысли о своей новой личности.

– Ты изменился, Эдуард, – сказала ему Изобел на другой день после расторжения помолвки, когда Эдуард навестил ее.

Перед тем как сказать это, она долго смотрела на него через широкое пространство гостиной Конвей-Хауса. Потом встала и, подойдя к нему, посмотрела ему в глаза.

– Да, изменился. Стал жестче. Прежде ты мне больше нравился. Ах, Эдуард, почему все меняется? Почему изменяются люди?

Ее искренность тронула его. Вера в свою новую бесстрастную и сардоническую личность внезапно поколебалась. Минуту назад он ею гордился и, возможно, старательно ее демонстрировал. Теперь он вскочил и сказал торопливо:

– Я не изменился. То есть в этом смысле. Я все еще… – Он умолк, не совсем понимая, что, собственно, имел в виду.

Изобел продолжала в него всматриваться, а потом медленно улыбнулась.

– Возможно, что и нет. – Ее глаза весело блеснули. – Может быть, для тебя еще есть надежда. По-моему, есть – я ее вижу в твоих глазах. Когда гляжу очень внимательно. Малюсенький след души. Эдуард, милый, когда мы опять встретимся, я снова поищу ее там. Передай Жану, что он дурно на тебя влияет, хорошо? Передай сегодня же. Передай от моего имени…

Эдуард передал, думая, что Жан-Поль посмеется. Но его брат взъярился.

– Типично, – сказал он. – Типично для женщин. Она знает, как мы близки, ты и я, и не может с этим смириться. Дурно влияю? В каком, черт подери, смысле? Ты мой брат. Я открываю тебе мое сердце, Эдуард, я именно так чувствую. – Он со вкусом вздохнул. – У меня от тебя нет секретов.

Жан-Поль говорил с полной искренностью. Он сознавал, что, строго говоря, его слова не вполне соответствуют истине, но его понятие об истине было удобным и эластичным. Он делится с Эдуардом всем, что по-настоящему важно, заверил он себя. А если иногда умалчивает, то всего лишь о пустяках.

Среди того, о чем он не счел нужным упоминать, была маленькая актриса Вайолет Фортескью. В течение первых недель после смерти отца Жан-Поль, полный бестолкового намерения исправиться, попытался – как и утверждал – избегать искушенных и доступных женщин, которых искал прежде. К собственному удивлению, он убедился, что нуждается в утешении, которое могут дать женщины совсем иного типа. Он возобновил свое знакомство с Вайолет, подчинившись неясному порыву, и неожиданно обнаружил, что обретает успокоение в ее обществе. Она была застенчивой, чувствительной и нетребовательной. Рассказ о смерти его отца ее растрогал; она была не лишена снобизма, и ей льстило, что новый барон ищет ее сочувствия. Ей нравилось сидеть и слушать его. Жан-Поль обнаружил, что ее тихая кротость действует на него освежающе; ее молчаливость успокаивала его, а несомненное сочувствие умиляло.