Сторож сестре моей. Книга 2

Теперь он знал — как будто его это волновало, — почему кожа Лулу источает почти мертвенно-бледный, лунный свет, когда она поворачивается лицом к аудитории; Даги сказал ему, что японские женщины страстно мечтают сделать свою кожу безупречно белой и готовы выложить за это сколько угодно йен. Кик также знал, почему на бирюзовом костюме Лулу не появилось ни единой морщинки, хотя она в нем уже намного больше часа. Это чудо стало возможным благодаря свету двух вольфрамовых прожекторов, на установку которых ушла целая вечность, начиная примерно с восьми часов утра. Сейчас их свет, проходивший сквозь специальный задник из совершенно белой, невидимой бумаги, создавал тот самый, необходимый драматический эффект, отбрасывая тени на две колонны, специально воздвигнутые к церемонии открытия, чтобы натянуть белую шелковую ленту перед «Институтом». И еще, как объяснил Даги, прожектора «очаровательно подчеркивали линии скул мадам Тауэрс». «Очаровательный» было одним из любимых словечек Даги.

Кик попытался взглянуть на часы так, чтобы никто не заметил. Он положил левую руку на колено. Пропади ты пропадом! Рукав закрывал циферблат. Если бы он догадался посмотреть, когда вставал, чтобы присоединиться к аплодисментам, но он этого не сделал, а дед слишком хорошо вдолбил ему свою лекцию о том, как важен в Японии язык жестов и правильный контакт глаз, чтобы он сейчас забыл об осторожности.

Кик поступил так, как он частенько делал, чтобы скоротать время на бесконечных официальных мероприятиях «Тауэрс»: он начал вести воображаемую беседу с директором «Такашимайя», который сейчас произносил очередную высокопарную приветственную речь, которую мучительно долго переводили на корявый английский.

— Ты, глупый, желтолицый, маленький жучок, — говорил про себя Кик, — неужели ты не знаешь, откуда на самом деле взялся крем от морщин, который ты будешь продавать? Сделан специально для тебя из водяных лилий, выращенных для «Луизы Тауэрс» монашками из ордена молчальников во Франции? Как бы не так! На самом деле он сделан на фабрике «Тауэрс фармасетикалз» в городе Элизабет, Нью-Джерси!

Хотя мальчик оставался совершенно неподвижным, его темно-голубые глаза сверкали, обегая длинную, покорную очередь женщин-покупательниц, окруживших новый «Институт Луизы Тауэрс». Казались, те внимали каждому слову, дожидаясь долгожданной минуты, когда смогут сделать первые покупки.

— Ну а вы, мои узкоглазые друзья, разве вы не знаете, что сделать жирную, смягчающую помаду, которую вам не терпится купить за пять долларов — или сколько это там у вас на ваши паршивые деньги, — стоит всего десять центов?

Лулу почувствовала, как ему тяжко сидеть здесь, и понимающе улыбнулась. Так вот, он, Кик, не намерен доставлять ей удовольствие, улыбнувшись в ответ, хотя знал, что не ее вина, что он торчит здесь, на этом утомительном мероприятии, в душном универсальном магазине Токио, вместо того чтобы купаться в проливе Зунд или ловить рыбу в Мэне с кем-нибудь из своих лучших друзей из Дэлтона. Не ее вина, что дед вынужден был улететь домой потому, что дяде Леонарду стало хуже.

И все равно он обвинял Луизу точно так же — он знал это наверняка, — как ее обвинила бы его мать. Потому, что она существовала. Потому, что она построила «Луизу Тауэрс». Потому что теперь, когда дядя Чарли порвал все отношения с компанией и — что еще хуже — понукаемый всей родней начал свое дело, все мечты его деда о будущем связаны с ним и, в меньшей степени, с его сестрой Фионой. Это так нечестно!

Кик незаметно поерзал на стуле, так как теперь, опять через переводчика, Луиза начала произносить речь, слава Богу, последнюю на сегодняшний день.

— Я счастлива сообщить вам, что на этой неделе Ее Королевское Высочество, принцесса Чичибу, невестка вашего великого императора Хирохито окажет честь фирме «Луиза Тауэрс», посетив с королевским визитом первые производственные цеха нашего нового Института в Японии, в Готембе. Чтобы отпраздновать это великое событие, власти города Готембы проложили новую дорогу от главной автострады до нашей фабрики…

Опять лицемерие! Кик знал, поскольку слышал не один разговор на эту тему, что его всемогущий дед подкупил власти Готембы, чтобы они провели крошечный отрезок дороги. А, ладно, какое ему до этого дело!

Ой, нет, что это Луиза говорит? Она говорит то, о чем он умолял ее никогда не говорить. Хуже того, она простирает к нему руки в духе примадонны, так что совершенно невозможно не послушаться ее призыва — выйти к ней на свет вольфрамовых прожекторов.

— Мне хотелось бы представить вам всем юное поколение мужчин рода Тауэрс: мой сын — Кристофер Тауэрс.

Как она смеет называть его своим сыном! Тем не менее он поклонился, как учил дед. «Только один вежливый поклон в знак уважения. По всей Японии ты увидишь мужчин и женщин, которые разыгрывают из себя полных идиотов, стараясь перекланяться друг другу. Но не забывай, сынок, это — для японцев. Для американцев — только один поклон».

До конца пребывания в Токио Кик держался с Луизой нарочито холодно. Не имело значения, что она извинилась и сказала, что Кика представили по настоянию его деда. Вероятно, все так и было, однако это не помешало ему сказать по телефону своей сестре — он звонил ей каждый день, — гостившей у Парр-Добсонов в Нантокете:

— Мама была права. Никогда нельзя доверять Лулу. Именно тогда, когда думаешь, что все в полном порядке, бац, она нарушает обещание, и земля уходит прямо из-под твоих ног.

Бенедикт знал, Марлен никогда не позвонила бы ему в Токио, если бы положение не было действительно серьезным. Рак у Леонарда обнаружили год назад, и первое время после операции все думали, что обойдется.

— Да у него молодости в десять раз больше, чем у меня, я уверен, он справится с этой дрянью, — не раз повторял Бенедикт своей невестке, когда они получали очередные сообщения о состоянии ее мужа.

«Он не понимает, что даже говоря о моем Леонарде, всегда думает о себе», — вздыхала Марлен.

Господи, что с ней станет? Она собственными глазами видела, каким неумолимым может быть Бенедикт Тауэрс с тем, кого по идее должен любить больше всех на свете — с Чарльзом, собственным сыном. Если с ней не будет Леонарда, захочет ли Бенедикт по-прежнему обращаться с ней, как с родственницей?

Разумеется, она знала, что Леонард обеспечил их с Зоей материально. Ей никогда не придется беспокоиться о деньгах, но тоскливое вдовье одиночество заставит ее осознать, что сама по себе она не представляет никакого интереса — только как миссис Леонард Тауэрс.

Случилось так, что Луиза и Кик давно вернулись из Японии, и Кик проучился уже половину следующего семестра, когда Леонард скончался в присутствии Марлен, а также Бенедикта и Луизы.

Марлен была так потрясена, словно он умер скоропостижно, не болел ни дня. Она не плакала; отказывалась выходить из комнаты, прижавшись к его исхудавшей, бледной, холодной руке, пока Луиза и Бенедикт каким-то образом не сумели увести ее.

— Что со мной будет? Мне незачем жить. Я хочу умереть, — без конца повторяла она, пока они возвращались в огромный особняк темного кирпича на Семьдесят третьей улице Ист-сайда, где теперь жили Луиза и Бенедикт.

— Зоя… у тебя есть Зоя. Ты должна быть сильной ради нее, — сказал Бенедикт с искаженным от горя лицом.

И хотя Марлен сама была убита горем, она все-таки подумала, что Бенедикт так и не пришел в себя после смерти Сьюзен.

— Где малышка Зоя? — спросил он надтреснутым голосом.

— Она… Я разрешила ей погостить у ее лучшей подруги, Джинни Сомер, на острове. Не знаю, как сказать ей, — без всякого выражения ответила Марлен. — Я больше ничего не знаю.

— Ты должна быть сильной ради компании, Марли. Ради «Луизы Тауэрс».

— «Луизы Тауэрс»… — повторила она и запнулась. Марлен не знала, кто выглядел больше шокированным, Бенедикт или она сама. Что нашло на Луизу? Она сошла с ума? Как можно быть настолько бесчувственной, чтобы заговорить о своей проклятой компании в такую минуту?