Друзья и возлюбленные

— Соф?

Та прошептала:

— Я с ним даже не простилась, почти не навещала его…

— Тебе сейчас трудно, — сказала Ви. — Очень трудно. — Она взяла чашку с чаем, посмотрела на ее содержимое и поставила обратно. — Горе — это всегда тяжело, потому что с ним ничего не поделаешь. Можно только смотреть ему в лицо и терпеть.

Она встала и подошла, к тумбочке, на которой, точно святыня в обрамлении роз, стояла фотография Дэна.

— Я часто думаю, что без Дэна я не выживу. Но это неправда. Каким-то чудом я справлюсь. Уберу его дом, отвезу одежду в благотворительную организацию «Оксфэм», соберу морские сувениры и отправлю его племяннику из портового городка Кингс-Линна, а старому Паже разрешу засадить двор этими ужасными кустами. Кто-то другой поселится в квартире Дэна, и это будет уже не его квартира. — Дрожащей рукой она погладила лицо на фотографии. — Я не сдамся. Ему бы это не понравилось. Да и мне тоже.

Софи снова заплакала. Джина крепко ее обняла.

— Если нет горя, — продолжила Ви, повернувшись к ним, — значит, и любви-то не было. Любовь остается в нас, когда близкие умирают, и мы должны жить, чтобы сохранить ее.

Она вернулась на свое место, пошатываясь и хватаясь за мебель.

— Мам, ты — чудо, — сказала Джина.

Ви покачала головой. Золотая сережка выпала из уха на пол. Она неуклюже потянулась за ней, но почти сразу опустилась обратно на стул, словно ноги ее совсем не держали.

— Нет, мне просто повезло. Повезло встретить Дэна, когда я уж и не рассчитывала на удачу. — Она на секунду затихла, а потом хрипло добавила: — Да и на любовь.

Наступило молчание, только Софи шмыгала носом. Джина посмотрела на парчовых лебедей, мирно плавающих в зеленом шелковом пруду, и в отражении стекла увидела маму, погруженную в свои драгоценные воспоминания об удаче и любви. Шаль наполовину сползла с ее плеч.

— Господь подарил людям память, — вдруг сказала Ви, — чтобы и в декабре у нас были розы.

— Ох, бабушка! — рассмеялась сквозь слезы Софи. — Бабушка, да где же ты видела розы в декабре?

Хилари выехала из Уиттингборна и двинулась на север, в сторону древних холмов из оолитового известняка, как нельзя лучше подходящих для пастбищ и малопригодных для хлебов. Казалось, что нелюди построили деревушки на холмах, а они сами вылезли из-под земли. Почти круглый год на полях было пусто и ветрено, и Лоренс с Хилари часто возили сюда мальчиков — запускать воздушных змеев. Домой они возвращались счастливые и запыхавшиеся от бесконечных битв с ветром. У Адама был чудесный китайский змей обманчиво простой конструкции, из желтого и красного хлопка. Он летал, точно птица, вертясь и ныряя от малейшего движения пальцев. В конце концов его растерзал пес, принявший красную штуку в кустах за смертельную опасность. Хозяин собаки был потрясен и даже купил Адаму нового змея — сверкающее нейлоновое чудовище, которое, по словам Лоренса, летало как пудинг. Адам не шибко расстроился: он уже мечтал о скейтборде.

Хилари остановилась возле калитки, ведущей на поле, и вышла из машины. Стоял тихий ясный день, и поле украшали аккуратные светлые полосы жнивья, уходящие вдаль и вниз по холму. Они упирались в длинную рощицу, зеленеющую вдоль ручья. За посадками вновь начинался холм с пастбищем, на котором овцы жевали практически бесцветную траву с отдельными темными пятнами чертополоха.

Вид самый обыкновенный, подумалось Хилари, — такой скучноватый сельский вид можно найти в любом уголке Англии. И все же его непритязательность успокаивала. Этот мир не требовал от тебя ничего сверхъестественного, он просто разворачивался перед тобой и существовал. Хилари оперлась на калитку, ощутила ладонями теплое дерево и спокойный воздух на щеках, и закрыла глаза.

Ванесса приглашала ее в Лондон. «Приезжай, Хил. Выговоришься, отдохнешь от гостиницы. Хотя бы на пару дней».

Вообще-то она не собиралась звонить сестре, так же как не хотела объясняться с сыновьями. Желание поплакаться Ванессе возникло случайно, после неудавшегося разговора с Джиной, прерванного известием о смерти Дэна. Хилари так ничего и не добилась, только распалила страсти и вражду — и то, и другое она презирала. Дойдя до дома, она сразу позвонила Ванессе — та была на работе, и Хилари битый час дожидалась ее возле телефона, не в состоянии что-либо делать.

Ванессу глубоко потрясло случившееся — это Хилари поняла по воцарившейся в трубке тишине. В ней, точно колокол, звенело слово «развод», напоминая о разводе их старшего брата. Родители и близкие отнеслись к этому событию со сдержанным негодованием. Они ошибочно думали, будто разводы происходят только с другими людьми — слабыми и безнравственными, разумеется. Однако Ванесса быстро смягчилась.

— Бедная моя Хил! — воскликнула она. — Как же так?!

— У меня все нормально…

— А мальчики? Бедные мальчики!

— Да…

— Я в ужасе…

— Да.

— Это так ужасно…

— Ты права. Особенно ужасно, что он ушел к Джине. Кому же теперь доверять? У кого просить поддержки? Двойное предательство… знаешь, я себя чувствую как тот человек на картине Мунка, только моих воплей никто не слышит.

— Я слышу.

— Знаю. Но не Лоренс.

— Приезжай, Хил, — сказала тогда Ванесса. — Выговоришься, отдохнешь.

Сидя в неприбранной гостиной и крепко прижимая трубку к уху, Хилари с детской тоской подумала о сытой безопасности ее спальни с пухлыми подушками и стегаными одеялами, продуманным освещением, тщательно отобранными книжками на прикроватной тумбочке… Ванесса с большим вниманием и щепетильностью относилась к домашнему уюту.

Однако, представив все это, Хилари поняла, что боль не уйдет: рано или поздно она скользнет под дорогой египетский пододеяльник и примется за работу.

— Не могу. Я бы с удовольствием, но нельзя бросать мальчиков и гостиницу…

— Ох, мальчики… — Ванесса вздохнула. — Можешь взять их с собой. Кто-нибудь приглядит за «Би-Хаусом»?

— Вряд ли. Мы так никого и не наняли. В отпуск уезжали только зимой, когда не было постояльцев.

— Вы продадите отель?

— Не знаю. Мы еще это не обсуждали. Мы вообще почти не разговариваем. Я не могу с ним говорить и в то же время хочу быть только с ним. Я в такой растерянности…

— Хил, — перебила ее Ванесса.

— Что?

— Ты его любишь? Ты все еще любишь Лоренса?

— Да, — ответила Хилари. — Люблю. В том-то и вся беда. Может, я бы и задушила его собственными руками, но любить Лоренса я не перестала. А вот себя разлюбила. Жить со мной было невыносимо, и…

— Что и?

— Ванесса, его так легко любить! Ты, конечно, думаешь, что он растяпа, потому что не любит галстуки и обожает толстые блокноты, но ты его просто не знаешь. Он такой милый, такой хороший. Нежный и нисколько не слабый. Он умеет испытывать очень глубокие чувства. Ты их не видишь просто потому, что чувствуешь иначе. И нам хорошо вместе. Мы часто смеемся. То есть смеялись…

— Помню, я вам даже завидовала, — призналась Ванесса.

Потом она сказала, что могла бы сама приехать в Уиттингборн.

— Поговорю с мальчиками, с тобой побуду. И с Лоренсом поговорю, и даже с Джиной, если захочешь.

Хилари на секунду представила себе Ванессу в плиссированной юбке и накрахмаленной рубашке, дающую краткие разумные советы посреди грязной мальчишеской берлоги, и чуть не рассмеялась.

— Нет, спасибо тебе огромное, но не стоит. Мы должны сами во всем разобраться. Лоренс даже с детьми не разговаривал…

Вот почему она приехала сюда, на поле. Чтобы дать Лоренсу время объясниться с мальчиками.

— Я обязательно с ними поговорю, но тебе лучше остаться дома, — предложил он.

— Нет. Тебя не было, когда я им все рассказана. И меня пусть не будет.

Она отворила калитку и прошла на поле. Вокруг обработанной земли фермеры оставили широкую полосу для проезда комбайнов, заросшую сорняками. Хилари решила пойти по ней вниз по склону, к ручью, а затем вернуться к машине. Во время этой обыкновенной получасовой прогулки вокруг сжатого поля она утвердится в одной мысли: какие бы несчастья и беды ни ждали ее впереди, она вынесет их с храбростью и стойкостью. С достоинством.