Где ты, любовь моя?

Милош снова стал веселым, много говорил, действовал разумно. Болезнь отступала, и ему разрешили прогулки. Шесть долгих месяцев он сопротивлялся выздоровлению, а теперь прогресс шел семимильными шагами и за несколько недель достиг невероятных результатов. Доктора были в восторге.

Представляю, какой они пережили шок, когда одним солнечным ноябрьским утром его нашли висящим на дереве, вокруг его запястья были обмотаны четки.

Клод замолчал. Он сидел тихо, глядя в сторону.

Слез не было. Я не могла плакать. Алексис тоже любил Милоша. Можно ли винить его? Разве он не поломал свою собственную жизнь? Разве он радовался на могиле Милоша? Нет, конечно же. Кто может винить Алексиса больше его самого? Кто может винить меня за то, что я была слишком молода, слишком неопытна, слишком хотела жить и совершенно не разбиралась в любви человека к Богу, не хотела знать ни о чем, кроме нашей любви друг к другу, и не понимала, какие опасности она таит в себе?

Мы пошли ко мне в гостиницу и сели в пустом холле. Более безликого места для окончания нашего разговора было не найти, но почему-то именно оно подходило нам больше всего. Как будто образ Милоша извлекли из потайного места в моем сердце, где я так долго держала его в секрете и от себя самой, и от всех остальных. Я слушала Клода и чувствовала пустоту внутри.

- Алексис принял удар на себя, переживал в одиночку. Он ужасно страдал, глядя на плоды своего труда, и понимал, что собственными руками убил Милоша. Он самолично доставил тело брата в Югославию - еще одна форма суицида. Ведь он был беженцем, а к беженцам правительство Тито питало далеко не теплые чувства. Перед отъездом он написал Сержу и признался во всем. Вскоре после приезда в Белград его арестовали. Несколько лет он провел в тюрьме, но потом был помилован и теперь преподает в начальной школе где-то в провинции.

Милоша похоронили рядом с церковью его отца, семье ничего не известно об обстоятельствах его смерти. Родственники уверены, что он умер от туберкулеза.

Серж был слишком потрясен, чтобы размышлять здраво. Он не знал, как связаться с тобой, да и сомневался, стоит ли это делать. Окончив семинарию, Серж пришел к выводу, что тебе лучше ничего не знать. Писем от тебя уже давно не приходило. Он чувствовал, что ты смирилась с вашим разрывом, и не хотел взваливать на твои плечи лишний груз. Долгое время он тоже молчал. Когда в церкви появился новый священник, он пришел к нему поговорить. Возвращение Алексиса в Югославию, его заключение еще долго обсуждались, выдвигались самые невероятные теории.

Поддавшись внезапному импульсу, Серж выложил священнику все. Я приехал несколько месяцев спустя.

Клод окончательно выдохся. Было уже поздно, глаза у него покраснели, черты лица заострились. Сказать больше было нечего.

Завтра утром мы вместе вернемся в аэропорт. Клод наймет очередное такси, привезет меня к самолету, и мы полетим в Лондон, домой, к моим детям, моему мужу, ко всем тем годам, которые смыло волной забвения. Больше не будет места ни для скорби, ни для страданий, ни для слез.

Все наконец придет в норму, как будто этого дня никогда не было, и никто не узнает, что тринадцать прошедших лет - всего лишь замена, неплохая замена. Никто, кроме меня. Не будет никакой скорби, кроме моей собственной скорби, вызванной моей собственной смертью.

И я буду плакать потом, оставшись одна в своем номере. Потом, когда Клод уйдет, унося с собой и усталое лицо, и непонятные слова, которые требуют от меня реакции, ответного слова, кивка; я буду плакать, когда он уйдет. Я буду плакать, чувствуя в своей руке руку того мальчика, который гулял со мной вдоль каналов в желтом свете зимы, ощущая в своей руке его тонкие пальцы, его сильную юную руку. Долго, навзрыд, отбросив все эти годы, я буду плакать.