Диктофон, фата и два кольца, или История Валерии Стрелкиной, родившейся под знаком Льва

— Он что… оказался в сумасшедшем доме?

— Нет, до этого дело не дошло. Он не смог пережить ни ее смерти, ни судебного разбирательства. Он умер от сердечного приступа спустя несколько месяцев после того, что произошло.

Мы замолчали, Громов, видимо, давно ни с кем не разговаривал на эту тему. Он опустился на корточки возле только что купленной картины. И долго смотрел на нее. Весенние цветы были окружены едва заметной дымкой… Я подошла к нему и, повинуясь безотчетному порыву, положила руку ему на плечо. Он накрыл мою руку своей ладонью. Я села рядом с ним и решилась задать вопрос, который давно меня волновал.

— Откуда у вас та акварель?

— Какая?

— «Ландыши»…

— А… Это давняя история. Когда-то я совершенно случайно попал на выставку одного художника. Его звали Семен Стрелкин. Я был поражен тем, что увидел… Наверное, именно его работы и зародили во мне любовь к живописи. До этого я был равнодушен к картинам. Но он…

Громов все говорил и говорил, а у меня глаза помимо воли наполнялись слезами, и, чтобы скрыть волнение, я склонила голову ему на плечо.

— Так вот, — продолжал Громов, — уже в середине девяностых, когда мои дела потихоньку пошли в гору, один мой знакомый, зная о моей любви к Стрелкину, сказал, что может устроить покупку его картины.

— И это были «Ландыши», — прошептала я.

— Да… Меня свели с какой-то девочкой… Я даже тогда удивился, совсем ребенок… А уже торгует…

Он повернулся ко мне и осекся на полуслове.

— Что с вами?

— Стрелкин — мой отец.

— Это были вы?

Я кивнула… Надо же, а я ведь даже не запомнила его — своего первого покупателя. Громов смотрел на меня с недоумением. А потом обнял и прижал к себе.

— Тебе была дорога эта картина?

— Очень. Но мне сказали, что именно ее выбрали по каталогу, так что… Нам очень были нужны деньги, отец уже начал болеть… Какое-то время мы смогли продержаться, а потом…

— Что? — спросил Громов, нежно и ласково гладя меня по волосам.

— Нам пришлось даже обменять квартиру…

Когда-то мы всей семьей жили в большой трехкомнатной квартире на Набережной Кутузова. Я выходила из дома, и передо мной, на противоположном берегу Невы, красовалась «Аврора», которую папа почему-то называл «символом разрушенных иллюзий», а чуть левее был виден шпиль Петропавловки. Отцу это казалось неслучайным и даже знаковым. Когда символ революции находится на одной линии с казематами, где сидели революционеры…

Я жила в этой квартире с самого рождения и очень ее любила. Но когда отец заболел, а я еще только поступила на журфак, денег стало катастрофически не хватать. И мы оба поняли, что прежняя, вольготная и беспечная жизнь нам более не по средствам и, как это ни грустно, но нужно что-то решать и где-то срочно доставать деньги.

Тем более что болезнь отца прогрессировала и требовала все больших затрат. Как моральных, так и материальных. Решение пришло нам в голову почти одновременно. Нужно обменять нашу «трешку» на что-то меньшее с доплатой и на эти деньги постараться жить по средствам, а главное, обеспечить ему качественное лечение. Ведь врачи почти сразу мне сказали, что лейкоз — это кому как повезет. Кто-то может сгореть за год, а кто-то относительно сносно может прожить и двадцать лет. Нужен только надлежащий уход, хорошее питание ну и главное — желание жить у самого больного. Я понимала, что все это нам может дать обмен квартиры, а если уж придется совсем туго, то и продажа полотен отца. И мы оба стали обсуждать варианты обмена.

— Но только где-нибудь поблизости! — поставил мне условие отец.

Конечно, я согласилась. Я бы согласилась с чем угодно, лишь бы ему было хорошо. Он уже к тому времени практически не работал и почти не выходил из дома. Изредка, если позволяло здоровье, он шел в Летний сад, который находился в пяти минутах ходьбы от дома, садился на скамейку и слушал странного мальчика, игравшего на не менее странном инструменте, называвшемся виброфоном. И тогда, как он мне признавался, на душе у него становилось легко и спокойно. «Вот и славно», — думала я и звонила кому-то из его приятелей, чтобы устроить очередную выставку-продажу его работ. Благо, что веяния в живописи поменялись и отец неожиданно стал моден.

И если с картинами дела как-то двигались, то с обменом долго не ладилось. Отец и слышать не хотел о квартирах в новых районах, поскольку с самого рождения был фанатом старого Петербурга. А поблизости ничего подходящего все не попадалось. И мне пришлось изрядно побегать, чтобы найти вариант, который устроил бы его по всем позициям. После долгих просмотров, от которых уже шла кругом голова, я наконец-то увидела ее. Небольшую «двушку» на Пестеля — маленькую, но очень славную квартирку, с довольно большой кухней с окном под самый потолок, из которого потоком лился солнечный свет.

— Вот такая история, — сказала я Громову.

Он повернул мое лицо к себе и стал очень нежно и очень бережно целовать, словно перед ним была хрупкая фарфоровая ваза, которая может рассыпаться на мелкие кусочки от одного неловкого прикосновения. Будто миллион ярких бабочек взметнули своими крылышками у меня перед глазами, я почувствовала их непередаваемый шелест, который уводил меня все дальше и дальше в состояние неги и истомы. И мое «Я» куда-то испарилось, исчезло, будто его и не было вовсе, и осталось то, что и было изначально. Желание. Желание любить и отдаться любимому человеку. И это желание росло все сильнее, питаясь горячей волной, исходящей от мужчины, с которым я хотела слиться в единое целое…

И тут мы оба услышали шаги! Точно по команде, не сговариваясь, вскочили с пола и принялись машинально приводить одежду в порядок. В галерею вошел Дима, он бросил на нас беглый взгляд и как-то очень нехорошо усмехнулся.

— Похоже, я не вовремя?

— Это твой фирменный почерк — приходить не вовремя, — отрезал Громов. — Но раз уж ты пришел, пойдем в мой кабинет, я хочу просмотреть счета за этот месяц.

По лицу Димы скользнула недобрая усмешка, и он, отвесив мне шутовской поклон, удалился вслед за Громовым. Я же достала сигарету и закурила, чтобы привести в порядок и свои чувства и мысли.

Но ни думать, ни тем более анализировать, мне не хотелось. Уж слишком было хорошо… Приятная волна еще обволакивала тело и не спешила его отпускать. Это любовь, подруга, хихикнул внутренний голос. Ну да. Я была влюблена, и, что называется, по уши. Такого отрыва от реальности, такого улета прежде со мной никогда не было, да и вряд ли будет. Я мечтательно улыбнулась. И попыталась представить, как же хорошо нам будет потом, когда мы… О том, что возможен вариант, когда этого потом не будет… не хотелось даже и думать.

Я вернулась к портрету графини. И тут… Может быть, со мной сыграло шутку освещение галереи — оно было не слишком ярким, может быть, расшалилось воображение, но я вдруг увидела возле портрета некую едва уловимо мерцающую дымку. Она появилась на мгновение и тотчас исчезла. Так быстро, что я даже не успела, как следует испугаться. А потом возникла вновь, словно привлекая мое внимание к портрету, а после снова пропала…

И в этот момент я отчетливо поняла, что сложатся у меня дальнейшие отношения с Громовым или нет, во многом зависит от того, смогу ли я докопаться до истины в этой истории. Пусть какая угодно, пусть даже самая ужасная, но правда! Потому что в противном случае помимо истории с его женой между нами будет стоять граф с его неуравновешенной психикой, которая привела его к убийству, как две капли воды похожий на моего Громова.

Я вернулась в библиотеку и принялась дальше изучать записи. Но вскоре поняла, что сейчас мне нужно совсем иное. А что именно? Наверное, разговор с человеком, который занимался этой историей и может оказать мне неоценимую помощь в расследовании.

Я набрала номер, который мне дали в редакции. К моей несказанной радости ответили почти сразу.

— Господин Гостюхин? — спросила я.

— Да, — ответил сухой мужской голос. — Чем обязан?