Стремглав к обрыву

Ты ведь сама знаешь. На что ты еще надеешься?

– Твои вещи. Одежда. Книги. Все, что было.

Я кивнула:

– Как говорится, выставили за порог со всеми пожитками. Кто их тебе дал? То есть кто уложил? Вряд ли мама была в состоянии… Или все-таки мама? Она не просила ничего мне передать?

Он покачал головой. Я встала, раздосадованная его молчанием.

– К чему такая таинственность?

– Я нашел их на вашей площадке, когда возвращался домой. Похоже, твой отец вышвырнул все за дверь, как только ты ушла. Твоей матери еще не было дома. Моя кое-что слышала и кое-что видела в окно.

Не сомневаюсь.

– Значит, отец не пустит меня на похороны?

– Нет.

Слезы навернулись мне на глаза.

– Дэвид, если бы ты об этом от кого-нибудь услышал, то есть если бы ты не знал, что все это правда, ведь ты бы не поверил? Ведь это же дикость?

Он кивнул.

– Я сама до сих пор не могу поверить. Никогда бы не подумала… – Нет, я не могу тебе сказать. Ты решишь, что я сошла с ума. – А если я все-таки пойду на похороны? Он не имеет права прогнать меня.

– Можешь нарваться на неприятность. Он слегка не в себе.

– На похороны ходят не ради удовольствия.

– Ты же сказала, что сама не уверена…

– Не про похороны. Про встречу с ним.

Дэвид снова кивнул.

– Видимо, никто не пытался его переубедить, – с упреком заметила я.

– Бессмысленно, – спокойно ответил Дэвид. – Говорю же тебе, он не в себе. Приходит в ярость при одном упоминании твоего имени.

– Прекрасно, – не удержалась я, – надеюсь, это его доконает.

Дэвид не ответил.

– Что молчишь? Осуждаешь меня?

– Я ведь ничего не знаю, Руфь.

– А я думала, знаешь. Ты же сказал, твоя мать все слышала.

– Не все. Слышала, как ты кричала, что Мартин специально убил себя, чтобы не возвращаться домой.

– А до этого? Она слышала, что он мне сказал до этого?

– Не знаю. Если и слышала, мне не сказала.

– Он… он обвинил меня… – Я снова замолчала. Вдруг Дэвид подумает, что отец прав? Что это из-за меня погиб Мартин? Я не переживу. Я могу пережить все остальное, коль уж так случилось. Но если Дэвид будет считать меня виновной…

– Хочешь выпить? – спросила я.

– Давай.

– Пошли. Выпивка в столовой.

Он взял коробки и пошел за мной в комнату для гостей.

– Мило, – заметил он, оглядевшись. – Ты пока здесь поживешь?

– Может быть. Она сказала, я могу оставаться, сколько понадобится, хоть до окончания университета. – Мне хотелось, чтобы он понял: я не одинока в этом мире, обо мне есть кому позаботиться.

– Классно.

Я пожала плечами:

– В смысле денег – да. И вообще, это… Снимать бы я такое не могла.

Только вот тебе придется пробираться ко мне тайком. Если бы я снимала комнату, нам не надо было бы прятаться.

– Ну, так в чем дело? – спросил Дэвид. – Не теряйся.

– А я и не теряюсь. Пошли, поищем что-нибудь выпить. Мы прошли в гостиную. Штаммы играли в шахматы. Рядом с ним стоял бокал, рядом с нею – чашка кофе. Я в первый раз почувствовала себя лишней. Мы направились к выходу, но Хелен Штамм успела нас заметить.

– Входите, молодые люди, присаживайтесь.

– Мы не хотим мешать.

– А вы и не мешаете, я все равно проигрываю. Кстати, Дэвид, вы, конечно, играете и шахматы. Доиграйте за меня, а я приготовлю всем нам чего-нибудь выпить.

Она вскочила с кресла, а Дэвид послушно занял ее место. Принесла из кухни лед, смешала три коктейля. Потом Уолтер Штамм и Дэвид заканчивали игру, а мы с ней сидели на большом диване и разговаривали о моих занятиях и о том, как все устроить с Борисом и Лоттой, если я останусь жить у Штаммов. Появился Борис, который был в гостях у мальчика в этом же доме, и ему позволили перед сном выпить бокал вина. Лотта с другом вернулась после полуночи, когда мы играли в слова. Лотта устала, но была очень хороша: с высокой прической и в черном бархатном платье с широкой юбкой. Они разделись, и Лотта унесла пальто в гардеробную, не взглянув на меня.

– Как вечеринка, Брук? – спросил Уолтер Штамм.

– Неплохо, сэр, но Лотта не в настроении.

– Это неудивительно.

Уолтер смутился, как будто его вопрос звучал бестактно в данных обстоятельствах. Но сами эти обстоятельства казались настолько невероятными, что все остальное воспринималось как должное. Смерть Мартина была не первой, с которой мне пришлось столкнуться, но она мало походила на другие. Я помнила смерть дедушки и бабушки; мой дядя по матери погиб во время войны; моя одноклассница умерла от опухоли мозга. Каждый раз мы подолгу говорили об умерших, только о них, как будто обыденные разговоры были бы оскорблением их памяти, откровенным признанием, что жизнь продолжается и ее бурное течение не оставляет времени для переживаний. Но о смерти Мартина не упоминали. Говорили о чем угодно – о комнатах, сдающихся внаем, о занятиях и даже о тряпках. За весь день имя Мартина возникло в разговоре всего два раза: я случайно произнесла его в споре с Дэвидом, а Хелен Штамм – утром, когда рассказывала мне о приготовлениях к похоронам. «Интересно, – подумала я, – говорят ли о нем дома? Скорее всего ему там как раз воздают должное, а если о ком и не упоминают, так обо мне».

Лотта вернулась в гостиную, и Хелен Штамм налила ей и Бруку вина. Они ненадолго присоединились к нам, но играть уже никому не хотелось. У меня опять стали закрываться глаза, и я вышла из игры задолго до ее окончания. Не помню, в какой момент Хелен сообщила Лотте, что я пока поживу у них и, она надеется, подольше. Никогда не забуду, как Лотта прижала руки к груди, словно в нее вонзили нож, вскочила и выбежала из комнаты.

– Боже мой! – воскликнула Хелен Штамм, нарушив неловкую тишину. – Кто-нибудь понимает, в чем дело? Руфь?

Я покачала головой – и солгала.

– Она сегодня вообще странно себя ведет, – заметила Хелен. – Впрочем, в данных обстоятельствах это не удивительно. Она сердится на вас?

– Не знаю. Возможно. – Я взглянула на Дэвида, но он внимательно изучал содержимое своего бокала. – Наверное, мне лучше с ней поговорить.

Она кивнула. Стряхнув сонливость, я встала. Прежде чем идти в комнату Лотты, умылась холодной водой в кухне. Слегка придя в себя, прошла по коридору, постучала в ее дверь и попросила разрешения войти.

– Входите, – ответила она.

Вид комнаты, как и внешность хозяйки, мало говорил о ее вкусах и пристрастиях. Приятные обои в цветочек, белые кружевные шторы и кружевное покрывало на постели, аккуратный письменный стол, удобный стул перед ним, мягкий голубой ковер на полу, несколько полок с книгами над столом. Все книги обернуты, словно хозяйка боялась, что названия могут выдать ее пристрастия случайному посетителю. А может быть, это было сделано и с намерением украсить комнату. Лотта стояла перед зеркалом со щеткой для волос в руке; мне показалось, она схватила ее минуту назад, чтобы притвориться занятой.

– Можно с тобой поговорить?

– Пожалуйста. – И начала расчесывать волосы, не отрывая взгляда от зеркала.

Я прикрыла дверь и ждала, когда она закончит. Наконец она положила щетку и повернулась ко мне. Лицо выражало ровно столько же, сколько голубой купальный халат, в который она успела переодеться. Я мысленно подготовилась к разговору с ней, но сейчас, взглянув на это спокойное, ничего не выражающее лицо, забыла, что хотела сказать.

– Ты позволишь мне сесть?

Она пожала плечами. Я прислонилась к дверному косяку.

– Лотта… ты не первый человек, которому я не нравлюсь. Но обычно тот, кому не нравлюсь я, не нравится и мне. Или я по крайней мере знаю, почему ко мне так относятся.

Намек на улыбку.

– Мартин тут ни при чем, – сказала я. – Это не имеет к нему отношения?

Улыбка – если это была улыбка – бесследно исчезла.

– Если из-за того, что я тебе сказала в машине… – Она прищурилась, удивившись или задумавшись. – Ты думала, я сделаю вид, что забыла? Притворюсь, что была временно не в себе? Так?