Monpti

Поездки в метро в любом случае оставляют массу впечатлений. Иногда пассажиров так много, что ногами пол совсем не достаешь, а на больших станциях тебя просто выносит масса выходящих из вагона, хочешь ты или нет.

Случается, что Анн-Клер на полметра приподнималась в воздух и отдалялась от меня на некоторое расстояние. Она еще успевала крикнуть мне:

– Следи, милый, куда меня несет, и пробирайся за мной!

Сначала нам очень не хватало безмятежных часов раннего после полудня: Люксембургский сад… и так далее. Все это пришлось забыть. Нам удавалось провести вместе лишь один час, и то не каждый день. С каждым днем оставалось все меньше надежды, что когда-либо она будет принадлежать мне целиком.

Однажды она ввалилась ко мне в отель сразу после полудня, с раскрасневшимся лицом и сияющими глазами.

– Целуй меня скорей, и как можно сильнее!

– Почему? Что случилось?

– Сильнее… еще… еще!

– Хватит! Что с тобой?

– Солнце выглянуло, и от этого голова кругом пошла. Открой окно, на улице так прекрасно, а ты сидишь здесь в душной комнате.

– Да что с тобой, почему ты здесь?

Она отворяет окно. Теплый свет разливается по закопченным крышам и черным трубам. Маленький пучок лучей проникает даже в комнату.

– Вот видишь, Monpti.

Она распахивает руки и в чисто гимнастическом прыжке бросается мне на шею.

– В чем дело? Да отвечай же наконец! Каким образом ты здесь в такое время?

– Сегодня после обеда мне не нужно в бюро. Я отпущена и могу остаться у тебя до вечера. У тебя нет срочной работы?

– Нет.

– Тогда я тебе дам небольшую приятную работу. Ты садишься сюда в кресло, а я – к тебе на колени, и ты рассказываешь мне, как ты меня любишь. Сначала поцелуй меня. Еще… еще… еще.

– Но все-таки что произошло?

– Мне повысили жалованье.

– Ах вот оно что. Значит, только поэтому.

– Да нет, неправда. Мне совсем не повышали жалованья.

– Так ты теперь получаешь больше или нет?

– Нет. Я останусь до пяти у тебя, а потом пойду в контору.

– Ты только что сказала, что тебе не надо в контору.

– Когда я это сказала?

– Когда пришла.

– До пяти часов мне не надо…

– Ты опять лжешь. Вчера ты тоже лгала. Ты сказала, что у твоего шефа длинная борода, а через пять минут показала мне гладко выбритого старика на улице – вроде бы он твой шеф.

– А он тем временем сбрил бороду.

– Перестань. Ты его сразу узнала, но не сказала: «Смотри, у него исчезла борода», ты сказала: «Этот омерзительный тип – наш шеф». Кто же тогда из нас двоих в дураках?

– Шеф.

– Давай не будем острить, любовь моя. Ты вообще всегда врешь. Я предупреждаю тебя, мы расстанемся, если и дальше так пойдет.

– Послушай, Monpti, я больше никогда в жизни не буду лгать!

– Ой!

– Да-да, я уже приступила к этому.

– Как это понимать?

– Очень просто, Monpti: отныне я вру только другим людям, тебе же никогда. Посмотри, что я тебе принесла!

Из сумочки она достает фотографию.

– Только что снялась. Как она тебе?

– Ты очень красивая.

– Прочти мое посвящение, я написала его на обратной стороне: «La petite folle à son grand fou». «Моему большому дурачку. Маленькая дурочка». Поухаживай за мной, Monpti. Ведь ты даже льстить не умеешь.

– Да что, бесполезно ухаживать…

– Откуда ты знаешь? Ах, если бы ты был французом! Эти умеют говорить! Правда, половина – вранье, но все-таки… От тебя мне достаточно услышать: «Ты очаровательная».

– Ну, ты очаровательная.

– Но не так же!

– Подойдем к окну, Анн-Клер. Видишь, это Париж. Серая масса домов-чудовищ и табуны крыш, под которыми люди живут как муравьи. У каждого мгновенья своя печаль и своя радость. В любую минуту в мозгу возникает преступная мысль. В любое время молятся и в любое время распутничают. В любой момент целуют женщину и обманывают мужа. По-французски это звучит так: «L'homme cocu».

При этих словах Анн-Клер яростно цепляется за меня. Что это? Может, она меня уже обманула?

– Скажи, ты меня уже обманывала?

После небольшой паузы она тихо произносит:

– Да.

Лицо ее неподвижно, она закрыла глаза.

– Как часто?

– Всего однажды.

– Когда?

– Вчера.

– Вчера?

– Гм-м.

Лица ее мне не видно, она положила голову мне на грудь и с силой обнимает меня.

– О Monpti, – вздыхает она.

Сердце мое стучит предупреждающе: хватит, пора кончать, достаточно волнений. Но мне хочется знать подробности.

– Ты ходила к кому-нибудь домой?

– Нет.

– У себя дома?..

– Да.

– Кто это был?

– Я не знаю.

– Француз?

– Не знаю.

– Что это значит? Вы что, не разговаривали друг с другом?

– Нет.

– Ты немедленно расскажешь, как это случилось, ты…

– Он тотчас ушел.

– Конечно – зачем ему оставаться с тобой, грязнухой…

Она вдруг задирает голову, ее лицо горит.

– Что ты сказал? Так знай: я невинна!

– Я отведу тебя к врачу, больная ты душа. Впрочем… не стоит время тратить.

– Куда ты направился, Monpti? Послушай меня, это была лишь шутка. Это мне просто пригрезилось. Вчера вечером я грезила. Не сердись на меня.

– У невинной девушки не может быть таких пошлых видений.

– Ну, мой милый, только не рассказывай мне, какие видения посещают девственниц. Скажи, тебя это очень задело?

– Очень.

– Тогда ты любишь меня. Я уже давно задумываюсь, любишь ли ты меня. Осторожно, ты с ума сошел, ты же рвешь мне платье… Веди себя тихо, иначе я уйду.

– Я больше не выдержу этого.

– Разумеется, выдержишь. Рассказывай дальше: что еще случается каждую минуту в Париже?

– Каждую минуту кто-нибудь сходит с ума, и теперь, вероятно, очередь за мной.

– Ты не сойдешь с ума. Если ты такой, ты не заслуживаешь даже поцелуя.

– Мне двадцать шесть лет – я не могу жить с тобой как отшельник.

– Ну, тогда раздобудь подружку, которая отдастся тебе. Тогда ты не будешь таким взбудораженным, а со мной станешь обходиться вежливее и приличнее.

– Подружку? И это говоришь мне ты?

– Только для одного.

– Тогда я забуду тебя.

– От этого ты меня еще не забудешь. Это знаю даже я.

– Много ты понимаешь в таких вещах. И ты еще смеешь мне говорить, что любишь меня? От такой любви я отказываюсь.

– Если тебе такая любовь не нужна, тогда ты должен чисто по-человечески обо мне заботиться.

– Чисто человечески ты меня не интересуешь.

– Ах так? Спасибо!

Она берет пальто и собирается уходить. Пудрит лицо, подводит помадой губы; движения ее становятся все медленнее и растянутее. Когда с приготовлениями покончено, она тихо стоит передо мной, словно ждет чего-то.

Я не произношу ни звука.

Она еще медлит некоторое время, потом резко поднимает голову, идет к двери, открывает ее, на мгновенье останавливается, поворачивается ко мне и говорит по-венгерски:

– Servus.

– Servus.

Она затворяет за собой дверь, но я не слышу, чтобы она уходила.

Пару минут я выжидаю, потом выхожу из комнаты. Она прислонилась к стене в темном коридоре и плачет. Я беру ее за руку и веду в комнату.

– Я не хотел тебя обижать, глупая. Не плачь, пожалуйста. Я люблю тебя и просто как человека. Да ты и сама не знаешь, какой ты хороший человек.

Неожиданно плач переходит в судорожное рыданье.

– Я так несчастна… целый день… работаю… и мчусь к тебе… как безумная… а ты… мне такое…

– Да не реви же.

Сейчас ее нельзя утешать, иначе она заревет пуще прежнего. Стоило мне забыть про ее слезы, как она тотчас прекращает плакать, еще всхлипывает пару раз, сморкается и затихает. Нужно говорить с ней о каких-нибудь пустяках. Как только она увидит, что ее слезы меня не трогают, боль тоже пройдет.

– Знаешь, что я сделаю, когда у меня будет сто тысяч франков? Анн-Клер, послушай! Ты слышишь?

Она медленно поднимается с шаткой кровати, на которую, всхлипывая, бросилась в пальто и шляпке, и смотрит на меня полными слез глазами.