Последняя любовь Казановы

– Я верю в твою любовь, моя дорогая Генриетта, и ни секунды не сомневаюсь в том, что была достаточно серьезная причина для того, чтобы ты предпочла обыденную и грустную действительность тому сладостному, придуманному нами сну, который, несмотря ни на что, останется с нами до последнего часа. Что же касается моей души, то лишь благодаря твоей нежности это небо оказалось усыпанным звездами и для меня.

– Ты только что сказал, что старость надела на наши лица уродливые карнавальные маски. Она покрыла наши тела шрамами и рубцами. Подчас она разъедает даже нашу душу, поселяя в ней горечь и разочарование, убивающие в нас самые благие намерения и благородные чувства. Но те, кому, как и нам, выпало счастье по-настоящему любить, всегда сумеют забыть о своих старческих морщинах и заблуждениях. Ты когда-то учил меня, мой дорогой Жак, что нет на земле благодати выше той, что дает нам счастье быть любимыми, нет высшей истины, чем понимание, что свои радости и добродетели мы создаем для себя сами.

– И в течение пятидесяти лет ты явно при этом руководствовалась довольно распутными принципами, – с улыбкой заметил Казанова.

– Я. как и обещала, всегда оставалась верной тебе, и это чувство неизменно наполняло меня счастьем. Ты всегда был рядом со мной, мой единственный друг. И это, по-твоему, называется «распутством»? И наконец найдя тебя, я ничего более не прошу у жизни, кроме как даровать мне милость вернуться на родину, чтобы умереть там, где я когда-то родилась.

– Среди близких тебе людей, – добавил Казанова.

– Все мои близкие сейчас передо мной, – прошептала Генриетта, – лишь ты один можешь подарить мне мое последнее счастье!

Человек, от которого я убежала, когда ты повстречал меня в Италии и который был моим мужем, давно умер. Принудил он меня вернуться лишь для того, чтобы я вновь взяла на себя обязанности матери двоих детей, которых имела ошибку оставить его. После моего возвращения он перестал считать меня своей супругой, и это был его единственный гуманный поступок по отношению ко мне, этому ничтожному и грубому существу.

Сейчас мои дети и внуки устроены в соответствии с их положением, и если Бог не оградит их от тех страданий, которые выпали на долю нашей страны, то, я надеюсь, Он, по крайней мере, сохранит им жизнь. Некоторые из них уехали в Америку, и я уже не повстречаю их в этом мире. Что касается других, то мне остается лишь надеяться, что они ведут достойное, лишенное бед существование.

Мне вскоре придется покинуть тебя, но на этот раз ненадолго, поскольку вскоре мы встретимся вновь – и ты это знаешь – в мире, где ничто больше не сможет нас разлучить. Сейчас же как можно скорее я постараюсь вернуться во Францию, где хочу быть похороненной. Но знай, мое сердце останется здесь, с тобой, в ожидании, пока Бог объединит нас навеки.

Я знаю, что ты не веришь в то, что душа вечна, и ты часто говорил мне, что жизнь – это всего лишь сон. Я не буду спорить с тобой, мой друг, поскольку знаю не более твоего о вечной тайне. Но я чувствую, что наше земное существование не будет последним сновидением, которое нам доведется пережить.

Генриетта и Джакомо оставались вместе до середины ночи. Они то говорили о своей любви в самых нежных словах, то пребывали, переполненные чувствами, в благоговейном молчании. Потом это спокойное счастье унесло на своих крыльях старую даму, и она незаметно заснула. Казанова, прощаясь, поцеловал ее в лоб и вышел.

За несколько дней мадам де Фонсколомб немного окрепла. Никто так и не узнал и даже не мог предположить, о чем она беседовала в ту ночь с шевалье де Сейналем.

Как только ей стало немного лучше, старая дама заявила о своем желании вернуться во Францию. Готовиться стали без излишней спешки, но и без проволочек, поскольку она чувствовала, что это путешествие откладывать надолго нельзя. Перед отъездом мадам де Фонсколомб продиктовала четыре письма. Одно нужно было отправить лондонскому банкиру. Другое – нотариусу в Экс-ан-Прованс, если он еще жив, или иному заменявшему его лицу, которого Полина сочтет подходящим для этой роли. Два последних письма предназначались для мсье де М. и мадам де С., проживавших в Новом Орлеане.

Полина должна была хранить эти четыре послания при себе и позаботиться, чтобы все они дошли до адресатов, если ее хозяйка так и не доберется до пункта назначения.

Туанетта уже получила свой новый глаз, отличавшийся еще более сияющей голубизной, чем ее собственный. Казанова подарил ей маленькое ручное зеркальце, чтобы она могла сколько угодно любоваться собой. В первые дни ее так и видели постоянно смотрящейся в него и натыкающейся на различные предметы, поскольку все это время она не замечала ничего вокруг, кроме своего изменившегося лица.

Аббат Дюбуа тайком преследовал девушку, изводя ее своими тяжеловесными комплиментами, и совершенно соглашался с Полиной в том, что новый глаз, которым Туанетта была обязана искусству окулиста, имеет более красивый голубой оттенок и более совершенную форму, чем тот, которым в свое время одарил ее наш Создатель.

Четыре дня спустя после опасного кризиса, едва не унесшего жизнь мадам де Фонсколомб, две берлины прибыли из Дрездена в замок Дукс, где старая дама решила задержаться еще на неделю, чтобы набраться сил перед предстоящей поездкой. Несмотря на обещание Джакомо, что она проживет еще долгие годы, и на то, что дорога во Францию обещала быть длинной и опасной, она рвалась на родину, чтобы встретить там свой последний час.

Двое возлюбленных договорились, что первый, кто почувствует, что пришло его время, известит другого об этом письмом, в котором напишет не о прощании, а о том бесконечном счастье, которое им предстоит пережить.

Генриетта добавила, что такое письмо передаст не через Полину, поскольку хочет сохранить их тайну, а через мсье Розье, в течение сорока лет являвшегося для нее верным слугой и даже, если так можно выразиться, ее alter ego. [22]

– Этот достойный человек, скорее, похож на вашу тень, – заметил Казанова. – Никто не слышал, как он говорит или даже дышит, и порой непонятно, находится он здесь или уехал, но, оставаясь невидимым, он всегда оказывается на расстоянии взгляда или голоса и всегда по-настоящему готов служить вам. Кажется, этот человек живет рядом с вами в будке суфлера.

– Вы совершенно правы, поэтому-то он и знает как никто эту комедию, именуемую моей жизнью. Он знает в ней каждое слово лучше, чем я сама. И несомненно, он прекрасно знает, что вы значите для меня, мой нежный друг.

– Вы все ему рассказали?

– А разве надо говорить тени, где ты находишься?

– Если здесь не замешана истинная любовь, тогда я вообще не понимаю, что это слово означает.

– Просто этот человек всегда находится там же, где и я.

– Остается только поблагодарить Небеса за то, что тени не способны огорчаться, досадовать или ревновать! – заключил шевалье.

Полине больше не приходилось отражать посягательства на нее Казановы, которого вновь обретенное чувство к Генриетте отдалило от всех других женщин. Впервые он примирился со старостью, открыв для себя, что в этот момент она оказалась его лучшим другом, поскольку обладала лицом, голосом и нежностью мадам де Фонсколомб. В его бывшей возлюбленной Джакомо было дорого все, даже ее слепые затуманенные глаза, которые, как глаза статуи, казались, теперь были предназначены лишь для того, чтобы созерцать вечность.

За два вечера до даты, на которую был назначен отъезд, находясь наедине с Полиной и Казановой, старая дама полусерьезно-полушутя вернулась к теме любовных взаимоотношений мадмуазель Демаре и шевалье де Сейналя. Последний уверял, что проиграл пари, и будучи менее, чем когда-либо, расположенным к тому, чтобы стать якобинцем, резко добавил, что его более не интересуют ни сам спор, ни его ставка.

– Итак, моя дорогая Полина, – прокомментировала старая дама, – вам выпала на долю слава устоять перед наиболее выдающимся соблазнителем, которого только можно встретить. Не знаю, стоит ли вас с этим поздравлять, поскольку, несмотря на свой преклонный возраст, он остается самым очаровательным из мужчин и самым глубоким из философов, имевшим мудрость совершать все те безумства, которые случай предоставлял его любознательности.