Осенняя женщина

Вот и дверь комнаты.

Старуха решительно толкнула ее от себя. Ожидая увидеть там, по меньшей мере, притон, она с неудовольствием обнаружила в полусумерках дождливого дня, что почти ничего в комнате сына не изменилось. Тахта в углу, платяной шкаф, письменный стол у окна, книжные полки с Купером, Лондоном, Сервантесом и Полным — собранием сочинений Пушкина. На то, что здесь обитала корова, указывали лишь горшки с вездесущей геранью да огромный лифчик, перекинутый через дверцу шкафа и напоминавший две сшитые вместе детские панамки.

— Бесстыжая дрянь! — заключила старуха, с отвращением сорвав лифчик и бросив его в угол, туда, где стояла ваза с камышами. — Куда ты их спрятала, а? Куда? Думаешь, не найду? Еще как найду. Я у себя дома. А ты несчастная приживалка.

Она принялась с азартом обследовать территорию. Выдвигала ящики, усердно рылась в старых журналах и газетах, не обращая внимания на то, что они огромными желтыми хлопьями летят на потертый ковер; перебирала непослушными костлявыми пальцами какие-то толстые тетради и папки с рукописями. С началом поисков, казалось, силы ее удесятерились. Она отнесла это на счет близости вожделенных фотографий. Они давали ей силу. А как только снимки окажутся в ее руках, корове не поздоровится.

— Будь уверена, я укажу тебе на дверь. Давно пора. Я была к тебе слишком добра. Даже чересчур добра. Одежда для твоих детей, деньги, продукты… Что, забыла, как клянчила у меня все это в свое время? Так ты теперь платишь за мою доброту: издеваешься надо мной в моем же собственном доме. От гнусных тварей ничего другого ждать не приходится. Им даешь палец, они кусают всю руку. Их жалеешь, а они тебе же хамят в лицо. Я тебе покажу «обделалась». Я тебе покажу «фифа». Я тебе покажу «чего надо»! Десять минут на сборы. Манатки в руки — и вон из квартиры. Присосалась… Ни днем ни ночью покоя нет. Видит же, что не люблю. Такой скандал каждый раз. Нет, сидит, паскуда такая, и ни с места. Куда спрятала фотографии, мерзавка, а? — гневно вопрошала старуха, словно сама Зойка стояла перед ней, виновато опустив голову. — Где фотографии, корова? Куда девала, я спрашиваю? Ты, видно, забыла свое место? Забыла? Так я напомню.

Фотографий нигде не было. Но они здесь, где-то рядом. Анжелика Федоровна это чувствовала.

— Ты что, старая? У тебя совсем крыша поехала?

В пылу поисков Анжелика Федоровна и не услышала, как Зойка вернулась. На ней был мокрый платок и старенький плащ, в котором она выбегала в гастроном внизу.

Длинная острая игла страха пронзила старуху. Страха и неожиданного стыда. Но запал решимости был еще велик.

— Я хочу получить свои фотографии. Изволь мне их вернуть. Слышишь? Немедленно.

На какое-то мгновение можно было подумать, что беспомощная старуха превратилась в прежнюю хозяйку дома. Спина распрямилась, голова надменно вздернулась, в глазах читалась непреклонность.

Зойка вошла в комнату, стягивая мокрый платок.

— Что ж ты, дура старая, никак не уймешься? — с суровой усталостью сказала она. — Что ж ты мне кровушку пьешь, а? Сказано же: лежи тихонько в кроватке своей и сопи в две дырки. Что ты тут мне устраиваешь?

С каждым произнесенным словом старуха все больше горбилась. Глаза ее тускнели. Руки беспомощно пытались натянуть на зябкое тело ночную сорочку.

— Что ты мне тут воюешь, а? Не отвоевалась, да? Не отвоевалась?

Зоина фигура с каждым мгновением тяжелела, наливалась отчаянной, истерической мощью. Скрученная на ходу газета хлопнула Анжелику Федоровну по плечу. Та пискнула и зажмурилась.

— Просила же человеческим языком — не ползай по квартире! Просила человеческим языком! — все повышала голос Зоя. — Ноги бы тебе твои переломать! Грохнулась бы башкой своей посреди коридора! А мне тебя каждый раз таскать? И убирать за тобой по всей квартире?

— Перестань! — взвизгнула надтреснутым фальцетом Анжелика Федоровна, не замечая своих слез. — Прекрати немедленно! Как ты можешь со мной так? Я хочу свои фотографии! И все. Отдай их мне!

Зоя молча подхватила ее под мышки и ловко поволокла обратно в спальню.

— Пошла прочь! Прочь! Прочь! — причитала Анжелика Федоровна.

Устало бросив хозяйку в постель, Зоя поправила растрепавшуюся прядь и погрозила пальцем:

— Только попробуй, пикни мне еще раз! Ни челюсти своей не увидишь, ни телевизора. И радио заберу. А цветы тронешь — руки пообрываю, как эти листья. Так и знай.

Дверь спальни захлопнулась с загробным звуком. Анжелика Федоровна, сжавшись в комочек, плакала безутешными слезами.

«Как глупо, как глупо! И ведь ничего сделать не могу», — думала она, вдруг увидев себя отчетливым, ясным, не затуманенным старостью взглядом. Каждый ее день был шагом назад. И каждый раз она боялась себе признаться в этом. Придумывала разные оправдания для своих немощей. Только Зойка ничего не придумывала. Дождалась она своего часа. Дождалась.

Подъезжая к Минску, Кристина всеми силами старалась удержать переполнявшую ее радость. Будь она в вагоне одна, закричала бы и запрыгала, как сумасшедшая дурочка Миа на Рипербан напротив рок-пивной «Гроссе Фрайхайт, 36», исполнявшая свои ненормальные пантомимы в любую погоду. Хотя если уж на то пошло, человек, умеющий просто радоваться жизни, не такой дурак, как это могло бы показаться со стороны.

Милая Миа! Возможно, ты была единственным счастливым человеком в том проклятом городе. Каждый мог быть счастлив, если не осознавал своего несчастья. Кристине только и оставалось, что брать с нее пример — запереться в собственном мире и отгородиться от невыносимого зловония реальности. «Я верю в бабочек, — говорила Миа. — Они ангелы. А отец Вилли говорит, что это не так. Иногда он бывает таким глупым!»

«Поделом вам, добрый священник Вилли! — думала Кристина. — На вашем месте я приложила бы максимум усилий, чтобы изменить о себе мнение Миа в лучшую сторону. Потому что истина принадлежит детям и сумасшедшим».

Кристина ловила себя на том, что мысленно продолжает обращаться к Миа. Наверное, потому что завидовала умственному «водоразделу», позволявшему Миа быть счастливой, не имея при этом никаких оснований для счастья.

Но теперь Кристине не надо сходить с ума, чтобы примириться с жизнью!

Три страшных года съедены, прокляты и забыты. Все осталось позади. По крайней мере, Кристине казалось, что позади. Несколько последних дней она просыпалась в федеральной тюрьме города Айзенхюттенштадт с криками, потому что видела совсем не то, что хотелось бы видеть.

Кристина уткнулась чуть ли не носом в окно, пытаясь разглядеть за пеленой мелкого дождя очертания родного города.

— Прибываем, — остановившись рядом, доброжелательно сказала проводница Нина, почему-то выделившая Кристину из всех пассажиров и бескорыстно поделившаяся с ней повествованием о своей нелегкой жизни. Да и не обратить внимания на Кристину было нельзя. Та ехала с одной сумкой, в странной широкополой кружевной шляпе, на тулье которой примостились давно выцветшие искусственные незабудки, и в пальто, похожем на бесформенное и безвкусное пончо, особенно любимое парижанками в холодную пору года. Все эти вещи Кристина выбрала сама в тюремном складе, никогда не пустовавшем благодаря Армии спасения. Наряд можно было бы назвать даже по-европейски элегантным и легкомысленным. А Кристина жаждала такой казаться — элегантной и легкомысленной. Как когда-то.

Сама Нина с расспросами не приставала. Как чувствовала, что не стоит. Впрочем, Кристина и не сказала бы правды. Как в той песне: «Начнет расспрашивать купе курящее про мое прошлое и настоящее. Навру с три короба, пусть удивляются. С кем распрощалась я, вас не касается».

— Поехать-то есть к кому? — Нина-проводница впервые спросила ее о чем-то личном.

— У меня родители в Минске, — ответила Кристина, едва улыбнувшись.

— А, ну смотри тогда… Если что, телефон мой у тебя есть.

Да, баба бабье горе за версту чует. Нину не обманул ни легкомысленный вид Кристины, ни ее счастливое щебетание о том, как она хорошо провела время за границей. За суетливостью и беззаботностью Кристина спрятала правду, как прячут небрежно разбросанное белье при появлении нежданных гостей. И еще она прятала тревогу. Нина видела слишком много людей, чтобы не почувствовать этого.