Гонки на выживание

– Мое настроение.

Он рассмеялся.

– Вот это хорошо! Значит, ты не можешь скрывать свои чувства.

В двадцати метрах от них механики завели мотор «Мазератти», и он взревел как пробудившийся зверь.

– Пошли отсюда. – Андреас взял ее под руку.

Александра бросила взгляд на часы.

– Мне все равно пора уходить.

– У тебя свидание?

– Нет. – Она вскинула подбородок.

– Тогда поужинай со мной.

– Я же сказала: мне пора уходить.

Андреас подошел ближе. При обычных обстоятельствах он бы уже начал проявлять нетерпение: в мире было слишком много женщин, готовых ухватиться за его приглашение.

– Ну тогда выпьем по коктейлю.

– Я не люблю пить, не закусывая.

Андреас улыбнулся.

– Стало быть, поужинаем? – Он выдержал краткую паузу. – Вот и хорошо. В восемь. Мне зайти за тобой, или ты предпочитаешь встретиться у меня в отеле? Я остановился в «Дорчестере».

– Пусть будет восемь тридцать; встретимся там. – Она оглянулась на гоночный автомобиль и насмешливо улыбнулась. – Ну беги, возвращайся к своим друзьям, Алессандро.

Три часа спустя Александра вошла в мраморный вестибюль отеля «Дорчестер» в платье без бретелек из серого шелкового шифона, перехваченном в талии узким шелковым поясом. На ней были изящные туфли, в руках – крошечная вечерняя сумочка. Волосы, уложенные узлом на затылке, подчеркивали красоту шеи и плеч.

– Ты опоздала.

Александра улыбнулась.

– Я знаю. – Она окинула его взглядом. – Выглядишь великолепно.

Настал его черед улыбаться.

– Спасибо. Хочешь выпить коктейль здесь, или пойдем сразу в ресторан?

– Я же сказала: не люблю выпивку без закуски.

– Знаешь такое место: «Французский экю»? Мне говорили, что там отлично кормят.

Они взяли такси до ресторана. Улицы были почти пусты: театралы уже заняли свои места в зрительных залах, многие лондонцы в этот теплый летний вечер предпочли остаться дома, на своих террасах или в маленьких садиках, поэтому до ресторана на Джермин-стрит они добрались за пять минут.

Они сразу сели за стол и сделали заказ. Пока они ели ледяную кавайонскую дыню, которую полагалось вычерпывать прямо из кожуры, Андреас узнал, что Александра – сирота англо-американского происхождения. Пока они макали кусочки филе-миньон в беарнский соус, Александра сообщила, что друзья зовут ее Али и что она сделала себе имя в артистических кругах Лондона, рисуя мрачновато-романтические портреты членов театрального сообщества. К тому времени, как они начали пить «Шато-марго» из огромных кубков, у Андреаса уже перехватывало горло всякий раз, когда он заглядывал ей в глаза, пальцы у него зудели, так сильно ему хотелось к ней прикоснуться. И за все это время ему ни разу даже в голову не пришло побеспокоиться о трансмиссии своей «Мазератти»!

– Я думала, гонщики должны соблюдать строгий режим, – заметила Александра, глядя, как Андреас поглощает землянику с кремом шантильи.

Андреас положил ложку.

– Давай не будем вспоминать о гонках. – Он поднял свой бокал с вином. – Сегодня особый вечер!

Она засмеялась, потом откинулась на спинку стула и взглянула на него.

– Ты мне позволишь написать твой портрет?

– Зачем тебе это нужно? – удивился он.

– Ты очень красив, – ответила она, ни секунды не задумываясь. – Извини, если я тебя смутила. – Александра выпрямилась на стуле и серьезно посмотрела на него. – Но ты не можешь не знать, насколько ты привлекателен. Как, по-твоему, по какой еще причине твои фотографии украшают обложку «Ньюсуик» и даже такого журнала, как «Макколлз» [16], хотя ты даже не записан на чемпионат?

Она пожалела о своих словах в ту самую минуту, как они сорвались с языка.

– Я думал, что пригласил на ужин женщину, а не репортера с Флит-стрит с кистью в руке вместо фотокамеры.

– Извини, – смутилась Александра, – это было бестактно. Я здесь ради тебя, а не ради картины… во всяком случае, не только ради нее. Но если я вижу что-то или кого-то, достойного кисти и холста, для меня это становится настоящей головной болью. – Она пожала плечами. – Я бы солгала, сказав, что мне не нравится, когда мои картины хорошо продаются. Если бы я не добилась определенного успеха за последние годы, корпеть бы мне сейчас в какой-нибудь конторе, проклиная свою незадавшуюся жизнь. И уж конечно, не сидела бы я сейчас в этом чудесном месте и не просила бы тебя мне позировать.

Андреас прищурился.

– Если я соглашусь, сделаешь мне одно одолжение?

– Смотря какое.

– Позволь мне посвятить тебе мою следующую гонку.

Александра радостно рассмеялась:

– Я думала, ты гонщик, а не тореадор!

Он перегнулся через стол, взял ее правую руку и поднес к губам.

– Это практически одно и то же, – сказал Андреас. – Да или нет?

Дрожь возбуждения пробежала у нее по спине.

– Почему бы и нет? Я согласна.

Он перевернул ее руку ладонью кверху и снова поцеловал, на этот раз долгим поцелуем, медленно проводя губами вверх-вниз. На мгновение Александра закрыла глаза. Потом ее ресницы дрогнули и поднялись, глаза блеснули.

– Вот! – воскликнул Андреас так неожиданно, что она вздрогнула. – Они изменились! – Он наклонился еще ближе, изучая ее так пристально, что Александра покраснела. – Они похожи на полированный малахит!

– Надо же, какие романтические пошли нынче гонщики! Ты прямо поэт! А когда гонка? – спросила она, чтобы сменить тему.

– В воскресенье. Ты придешь?

– Как же я могу пропустить гонку, посвященную мне?

– Ни в коем случае не можешь, – подтвердил он.

– Ну, а ты будешь мне позировать?

– Я тебе позвоню. Я еще не знаю своего расписания.

Было три часа ночи, когда ее разбудил телефонный звонок.

– Как насчет завтрашнего дня? – сообщил Андреас, не извиняясь и ничего не объясняя.

– Андреас, на дворе глубокая ночь!

– Я не мог заснуть. Так как насчет завтра?

Она протерла глаза.

– Да, пожалуй.

– Отлично. В четыре часа?

– Как скажешь.

– Меня угостят английским чаем?

– Если будешь сидеть смирно.

– Спи. Уже и вправду очень поздно.

Александру не смущало фамильярное обращение; оно напоминало ей отца. Джон Крэйг тоже был художником, хотя далеко не таким преуспевающим. Ее родители, после свадьбы попытавшиеся было осесть в Нью-Йорке, разошлись, когда Александре было пять лет. Джон Крэйг вернулся в родной Бостон и возобновил свое прежнее богемное существование, а Люси, мать Александры, решила переехать домой, в Англию.

Мать и дочь прибыли в Корнуолл, где жила сестра Люси, за три месяца до начала войны. Они обосновались в Полперро, в относительной безопасности, но в июне 1944 года Люси отправилась в Лондон, чтобы провести день со своим новым приятелем, офицером королевского военно-воздушного флота, и была убита снарядом, упавшим на английскую столицу. Александра оставалась в Корнуолле с тетей, пока трансатлантические рейсы не стали безопасными. После этого она вновь пересекла океан и вернулась к отцу.

Следующие полгода Александра посещала школу в Бостоне. Ей нравилось жить с отцом, она заменила ему домоправительницу и открыла в себе любовь к живописи. Она обожала Крэйга, легко мирилась с его безалаберной жизнью, хотя он сильно пил, зарабатывал своими работами гораздо меньше, чем мог бы, и приводил домой бесконечную череду «сомнительных» женщин. Они жили в ветхом доме на Хантингтон-авеню, на достаточном отдалении от семейного особняка на Бикон-хилл, поэтому стрелы презрения, пущенные аристократической родней Крэйга, до них не долетали.

В 1952 году, однажды утром, Александра обнаружила отца распростертым на заляпанном красками ковре перед мольбертом. Тело уже успело остыть. Собрав все свои силы и волю, она организовала похороны, продала дом и отправилась обратно в Европу. Ей уже было восемнадцать, она была вольна распоряжаться собой и полна решимости не поддаваться влиянию отцовской семьи, этой «касты браминов», как называл ее сам Крэйг. Целый год Александра вела бродячую жизнь в Италии, впитывая красоты Рима, Флоренции и Венеции, зарабатывая себе на спартанское существование моментальными уличными зарисовками и портретами туристов. На следующий год она переехала во Францию, приобщилась к экстравагантному существованию парижской богемы, собиравшейся на Монпарнасе, и с восторгом открыла для себя ослепительные краски Юга, подлинного рая для художников.