Первая любовь

Когда-то он полюбил женщину, полюбил настолько, что сделал ее своей женой и жил с ней вместе двадцать лет. Разумеется, он работал. Может быть, стал отцом. Потом дедушкой. Между нашей юностью и сегодняшним днем он был жив и жил среди живых.

Джульетта обещала завтра мне все рассказать. Я не могу надолго задержаться в Генуе, поэтому ей придется быть предельно конкретной. Я так и сказала "предельно конкретной", а теперь подумала, что сказала глупость — ситуация так сложна, у Дарио амнезия, и он не отзывается ни на что. Джульетта хочет, чтобы я с ним поговорила, напомнила ему Экс-ан-Прованс и какими мы были тогда, в семьдесят шестом. Может быть, воспоминание его разбудит, может быть, что-то в нем шевельнется и оживет. Или он испытает внезапный шок и вынырнет из сонной воды на поверхность, вернется к жизни, к себе, к жене.

Я слышала шаги Дарио у себя над головой, а потом вдруг голос Джульетты — фраз я расслышать не могла, а она говорила, говорила одна… Сколько времени она живет с мужем, который перестал ей отвечать? Сколько времени ждет каждый вечер его возвращения и никак не дождется?

Наступил вечер, море стало синее, воздух прохладнее. Я открыла окно и смотрела, как вдалеке фигурки удаляются с пляжа. Праздный знойный день оставил после себя странную болезненную усталость от того, что ничего так и не произошло. Фигурки разошлись в разные стороны, торопясь поужинать, принять пресный душ, пропустить в порту стаканчик, приступить к завершающей части дня, чувствуя нагретую солнцем кожу, чуть обветренные соленые губы и запах крема от загара своей подружки. А я? Я оказалась в забывшем о времени замке, прибежище аристократов, не заметивших, как к ним подкралась беда и несчастье, ставших чужими для жизни задолго до того, как она покинула их.

На следующее утро дом показался мне совсем другим. Появилась прислуга, пришел разносчик, заиграло радио, хлопнула дверь, запах кофе и поджаренного хлеба оживил разбросанные комнаты в доме, состоявшем из закоулков, потайных лестниц, погребов и несвободы. На следующее утро дом стал жить.

Джульетта предложила пообедать на пляже, в ее любимом ресторанчике с морепродуктами, где, как она сказала, мы сможем спокойно поговорить. Еще она сказала, что я могу звонить во Францию сколько мне угодно, и провела в маленький кабинет на первом этаже, где никто меня не потревожит. Я хотела позвонить Марку. Поговорить с ним привычно, без затей, почувствовать себя собой, опереться на своего мужа, который так хорошо меня знал. Хотела сказать ему то, что, наверное, никогда не говорила. Сказать, что мне никогда не хотелось просто жить, во мне нет цельности и без крепкой руки мужа я бы вспыхнула на миг и исчезла; что я не гожусь ни в жены, ни в матери семейства, и лучше бы мне стать монахиней, военным репортером, лесбиянкой, актрисой, кассиршей, моделью, наездницей, матерью-одиночкой с богемными нравами, обожаемой любовницей без детей, но и это все слишком долгие для меня истории, я родилась, чтобы опалить себе крылья и погибнуть, как бабочки моего отца. Глядя с высоты небес на свою юную мать и старого отца, я не хотела у них родиться, а, родившись, хотела поскорее уйти и вернуться позже, может быть, светом, какой сияет порой над дорогой при выезде из леса, завораживая и радуя. Я хотела стать доброй вестью. Затишьем. Блаженным отдыхом. Мигом счастья. Радостью и гармонией. А потом исчезнуть. Я хотела прозвучать смехом двух влюбленных. Верхним до. Быть озарением. Гениальной идеей. И возродиться. В силе и крепости. Стать приливом. Орлиным полетом. Или свистом крыла ласточки, когда она почти касается пруда влажным и теплым вечером. Вот что я собиралась сказать Марку о том, чего мне на самом деле хочется. Миг красоты, и ничего больше. А вот что я сказала: "Это я. Ты все еще сердишься?" — признавая тем самым свою вину, которой, как мне казалось, я не испытывала.

— Ты где? Ты добралась до Генуи?

— Да, я в Генуе.

— Я прилечу к тебе завтра, рейсом в двадцать пятьдесят, компания "Алиталия".

— Нет.

— Что ты говоришь?

— Говорю — нет, не прилетай.

— Почему?

— Потому что это глупо. Я задержусь всего на несколько дней. В конце недели вернусь.

— Вот и хорошо. Вернемся вместе. Дай мне адрес и номер телефона.

Я дала ему номер телефона.

— Ты в самом деле не хочешь, чтобы я прилетел?

— Марк, я была тебе хорошей женой?

Повисло молчание. Я его сбила на лету. Зоя ему позвонила, как я и думала. Он знает, что я в Генуе.

— А я? Я был тебе хорошим мужем?

Редко когда Марк обнаруживает смятение, но если обнаруживает, то с такой непосредственностью, что мне становится больно, я вспоминаю о его уязвимости, которую он прячет, и о том, с каким тактом он справляется со своими невидимыми ранами.

— Да, ты был мне хорошим мужем. И очень хорошим отцом. Ты был в самом деле очень, очень хорошим отцом.

— И остаюсь им.

— Да, конечно. Девочки тебя обожают.

— Нет, я хочу сказать другое: я остаюсь ПО-ПРЕЖНЕМУ хорошим мужем. Двадцать пять лет и еще тысячу пятьсот километров.

— Да, конечно.

— И завтра сажусь на самолет в двадцать пятьдесят.

— Нет.

— Почему?

— Я должна побыть здесь, чтобы помочь подруге. Джульетта…

— Не надо мне о подруге, пожалуйста.

— У ее мужа амнезия.

— Однако он вспомнил твое имя спустя тридцать лет! Какие успехи делает у нас медицина!

— Зоя тебе сказала?

— Очень мило, что ты сделала нашу дочку агентом Бюро международной информации.

— Мне очень жаль, что так получилось.

— И я тебя понимаю.

— Объявление поместила жена Дарио. Он на самом деле ничего не помнит.

— Вот ЭТО хорошая жена, я понимаю.

— Марк, послушай, а я понимаю, что ты сердишься и…

— Я совсем не сержусь.

За окном жужжала пчела, первая пчела этого лета. Я никогда не боялась пчел, и они никогда меня не кусали. Я снова вспомнила маму, ее крики, наши бутерброды с ветчиной и невозможность хоть секунду побыть беззаботной в нашей недружной семье.

— Я не сержусь, только хочу понять, почему так случилось: стоило парню, в которого ты была влюблена девчонкой, поместить объявление, и ты потеряла голову.

— Я тоже хочу это понять. Возможно, поэтому я здесь.

— Ты часто вспоминала этого человека?

— Да, часто.

— Когда, например?

— Когда выходила замуж. Когда у меня рождались дочки. Когда им исполнялось шестнадцать. Когда летом пахло смолой или горячим шоколадом, потом, корицей, когда я слышала Майка Бранта, Джонни Холлидея, кузнечиков или Шопена. Когда я смотрела итальянские фильмы. Когда видела влюбленных подростков. Велосипеды, кариатид, яхты. Когда засыпала на солнышке, смеялась перед зеркалом, танцевала одна. Когда мне было хорошо. Когда жизнь была совсем рядом.

Повисло долгое молчание. Я поняла, что сейчас Марк повесит трубку. Что он смеется. Что он нервничает. Смеется надо мной или жалеет меня. Но он сказал очень справедливую вещь:

— Но сегодня утром ты думала обо мне, — и повесил трубку.

Я открыла окно. В саду парень в большом темно-синем переднике, опершись на грабли, смеялся, говоря по телефону. Я впервые в жизни видела садовника с мобильным.

— Мы встретились с Дарио в девяносто седьмом, в Риме, у наших друзей. Я была замужем за человеком намного старше меня, хирургом. Но вы напрасно подумали, все было совсем по-другому, я хочу сказать, я вовсе не была скучающей молодой дамой.

— Но я ничего такого не подумала.

— Я хочу сказать, хочу сказать… Вы знали Дарио… Не знаю, каким он был в юности… Если он уже… Я хочу сказать, что ему ничего не нужно доказывать. Достаточно быть самой собой.

А я вдруг поняла, что не слишком уверена, хочу ли сидеть и выслушивать историю Джульетты. Как она оставила мужа ради Дарио, а он, быть может, оставил ради нее жену, в общем, обычную банальность. Не представляющую интереса. Джульетта сидела напротив меня лицом к морю на террасе ресторана, плетеная загородка затеняла ее лицо, она говорила с большими паузами, как человек, которому трудно дышать. Она чувствовала себя так, словно очутилась на краю света и готова упасть.