Большой обман

— Эй, Мэг, — обращается к ребенку Пит, решивший составить конкуренцию Джо. — Сколько наклеек с покемонами ты уже собрала? Наверное, не меньше пары сотен?

Мэг смотрит на него как на идиота.

— Я больше не собираю наклейки с покемонами, — сухо говорит она. — И никто не собирает. Они скучные.

— А как насчет Гарри Поттера? — осведомляется Джо. — Вот уж кто тебе, наверное, нравится!

Глазки у Мэг загораются, и она заводит длинную речь насчет Хогвартса и Кровавого Барона, а Джо по ходу дела дает нам необходимые пояснения. И откуда он все это знает? А ведь как хорошо у него получается!

Пит места себе не находит. Глядя на эту троицу — Джо, Мэг с бутербродом во рту у него на коленях и раскрасневшуюся Лорну (она еще не пришла в себя после бега), — он вдруг объявляет, что помоет посуду. Собрав чашки и кружки, Пит направляется на кухню. Я решаю помочь ему и иду следом.

— Я мою, ты вытираешь, — предлагаю я.

— Ладно. — Пит становится у мойки бочком, чтобы хватило места нам двоим. — Поехали.

— Слушай, — он передает мне моющую жидкость, — получается, зря я за ней бегаю? Ведь я здесь ничего не добьюсь? Даже за миллион лет?

Я помалкиваю. Ведь ответ хорошо известен нам обоим.

— Ты только полюбуйся на них троих. Им так уютно на диване. Прямо семейка. Кого это он из себя корчит?

— Пит, угомонись. Это чисто дружеские отношения, вот и все. Да и Мэг его любит. Она ведь нечасто так тесно общается со взрослыми мужчинами. Это ей только на пользу.

— Значит, по-твоему, все идет нормально? Твой лучший друг нежится в компании твоей лучшей подруги и ее дочки — и ничего?

— Прекрати. Ты смешон. Тебе просто не удалось добиться своего.

— И тебе все равно, а?

— Все равно.

— И ты ни капельки не расстроена?

— Я же сказала. Ни капельки.

Пит смотрит на меня через стакан.

— Одри?

— А?

— Ты уже мыла эту кружку.

— Блин. Серьезно?

— Еще как, — бурчит Пит. — Ты ее моешь уже по третьему разу.

24

Мама оттирает посуду с таким скрипом, что у меня сводит челюсти и волосы на загривке встают дыбом. Не знаю, как это у нее получается. И все из-за папы. Уже поздно, а его еще нет. Вообще он стал приходить домой позже, чем обычно. С тех пор как связался с новыми друзьями и этим болваном, Джимми Шелковые Носки.

Джимми теперь частый гость в нашем доме. Его кривые зубы, его клетчатая куртка и его девушки (ни одна из них не носит колготок) так и мелькают перед глазами. У одной из его подружек на лодыжке татуировка — туз червей, а другая душится каким-то тошнотворным зельем, отдающим дешевым тальком и пармскими фиалками.

Когда Джимми напивается до положения риз, то ночует у нас на раскладном диване. Порой он ложится прямо в своей белой фетровой шляпе, порой шляется по всему дому без рубашки, хотя знает, что мама этого терпеть не может. А вот своих наручных часов Джимми не снимает никогда. Часы у него золотые, массивные и тяжеленные (видно, как они оттягивают ему руку), но время показывают неправильно. Папа говорит, что Джимми забывает их завести. Кстати сказать, личности вроде Джимми часов не наблюдают.

Прошло шесть месяцев с той пятницы, когда компания приятелей-картежников распалась — уж очень высоки оказались ставки, — и папа теперь пропадает по выходным в казино или играет в покер в игорном доме рядом с вокзалом. Мама говорит, что он шляется по притонам и борделям. Я бы с ней согласилась, только не очень себе представляю, что такое бордель.

Поначалу большая игра проходит раз в неделю, в субботу вечером, и папа весь предшествующий день сидит у себя в кабинете и готовится, не отрываясь от книги Дойла Брансона «Супер/Система» и делая иногда пометки на полях мягким карандашом. Папа штудирует эту книгу, как заядлый турист — путеводитель. Одну и ту же страницу он читает снова и снова, пока глаза не наполнятся слезами и не покраснеют, а губы не пересохнут. Перед ним мелькают алгоритмы и таблицы вероятности, и он не реагирует на раздражители вроде хлопанья дверью, звука разбитой тарелки или скрипа, с которым мама оттирает посуду.

Папа не разговаривает даже со мной. Раньше по субботам мы с ним частенько играли в карты — в вист, в криббидж или в «двадцать одно», — теперь, похоже, с забавой покончено. Порой я проскальзываю к нему в кабинет — подсмотреть, чем он занят, — но он меня и не замечает. Разок поднимет глаза и скажет: «Рыжик, я, кажется, раскусил секрет» — вот и все. А по большей части папа и вовсе молчит.

Мама сидит на одном месте у окна уже больше часа, держа перед собой раскрытую книгу. Притворяясь, будто читает, мама покачивает головой и сжимает губы, словно пытаясь сосредоточиться, но уже минут десять не переворачивает страницу. Время от времени мама поднимается, чтобы выпить чаю, но дело ограничивается кипячением воды. Про заварку и все остальное мама забывает. Когда она проделывает это в третий раз, я достаю из холодильника молоко и сама готовлю ей чай. С дымящейся чашкой в руках я подхожу к маме. Она хватает меня за запястье и больно стискивает.

— С нами все будет хорошо. — Мама отпускает мою руку. — Нам недолго осталось ждать, обещаю тебе.

Я не очень понимаю, про что она, но на всякий случай киваю. На глаза мне попадается хлеб, и я отрезаю себе пару кусочков и кладу в тостер. Когда хлеб темнеет и запах теплого мякиша наполняет кухню, мама почему-то улыбается. Теперь вид у нее уже не такой несчастный. Книга у мамы в руках — это Библия. Я слышу шелест переворачиваемых страниц и толстым слоем намазываю холодное масло на тост.

На следующее утро папа будит меня в несусветную рань. Пальто и выходной костюм еще на нем, щеки и подбородок заросли щетиной. Я чувствую запах виски, а от его пиджака пахнет потом и табачным дымом. Он хочет мне что-то сказать, только чтобы я не расстраивалась. Оказывается, теперь мне придется ходить в школу пешком, машины у нас больше нет. Ничего страшного, говорю я ему. Школа не очень далеко, и как я туда буду добираться, мне решительно все равно.

Месяцы идут, зима в самом разгаре, и мама больше не ждет его по вечерам. Она отправляется прямиком в спальню, прихватив с собой горячую грелку и стаканчик подогретого виски с молоком, и уходит по утрам на работу, даже не проверив, вернулся ли папа. Папы нет все чаще. Он в каком-то лондонском казино, а может быть, в чужом доме, а может быть, — обычно на выходные или праздники — прихватил с собой паспорт и синюю банковскую книжку и улетел с Джимми Шелковые Носки в Лас-Вегас. Или в Вену. Или в Амстердам. Или еще куда-то, в какое-нибудь гиблое место, о котором я и не слыхивала, и я стараюсь отыскать это место на глобусе.

Теперь я никогда не знаю, вернется ли папа ночью домой. Однажды он явился в порванном пиджаке и с пятнами крови на рубашке. Рука у него была перевязана носовым платком. До этого он три дня безвестно отсутствовал. Когда я наконец смогла задать ему вопрос, как это он так поранился, папа посмотрел на меня с недоумением. «Откровенно говоря, Рыжик, я и сам не знаю» — вот и все, что он сказал.

За два месяца до переезда папа выиграл целую кучу денег. Мятые банкноты торчали у него из всех карманов под разными углами, и папа вываливал их на диван, словно разбрасывал конфетти. Мама старалась принять равнодушный вид, но ей было меня не обмануть. Я видела, как просветлело у нее лицо и разгладились морщинки у глаз.

В тот день папа вытащил нас из дома. Перво-наперво мы взяли такси, отправились в «Магазин подержанных автомобилей Джимми», купили ярко-красную машину с откидным верхом и вдоволь накатались по набережной вдоль моря. Машина ревела, словно буря, и мчалась вперед, и лица у нас горели от ветра.

По дороге домой мы остановились у нашего любимого кафе, и папа заказал по блюду ледяных устриц каждому. Мы сдабривали их лимонным соком, посыпали молотым перцем и быстренько проглатывали. Мама ела устрицы, улыбка играла у нее на лице, глаза цвета речной воды сияли, и папа — впервые за многие месяцы — смотрел на нее, не отрываясь. Мама даже смутилась.