Убежать от зверя (ЛП)

— Давай договоримся, — произносит он, сидя на диване и балансируя дорожной кружкой на своем колене. Его записная книжка, а точнее бланки протоколов, которые, в конечном итоге, стали его записной книжкой, рассыпаны по стоящему рядом кофейному столику. Я сижу на любимом месте. Это не то, чего я ожидала. — Ты говоришь со мной честно, и тогда мне не захочется задавать тебе тупые вопросы, ответы на которые мы оба знаем, просто чтобы ты сказала это вслух. Договорились?

— Это ваше обычное предложение? — интересуюсь я. — Или я особенная?

— Ты особенная, — говорит он. — Кроме того, я проехал два часа, и, по всей видимости, в твоем городе отсутствуют такие основные человеческие потребности, как Тим. (Примеч. Тим или «Тим Хортонс» — популярная в Канаде сеть кафе-кондитерских. Первая кофейня была открыта канадским хоккеистом Тимом Хортоном в Гамильтоне (Онтарио) в 1964 году).

— Магазин кофе на центральной улице по-настоящему хорош, — возражаю я ему. — И вы будете единственным, если сделаете заказ у Альмы лишь однажды. Она никогда не забывает ничего в своей жизни. Ну, ничего, связанного с кофе.

— Рад это узнать, — говорит он. — Какая твоя самая большая проблема именно на этот момент?

Его вопрос притупляет мою бдительность, и я отвечаю, не задумываясь. Вероятно, он сделал это умышленно.

— Пробуждение, — говорю я.

— Потому, что ты не помнишь о том, что произошло? — спрашивает доктор Хатт.

— Нет, — говорю я. — Потому что в это мгновенье я не помню, где нахожусь или что делала, и это похоже на то, будто я снова прихожу в сознание в госпитале.

— Это имеет смысл, — говорит он. — Что еще?

— Я слишком много думаю обо всем, — признаюсь я. — Что я говорю, что делаю. Обо всем. Это очень раздражает.

— И?

— Я точно уверена, что делаю все неправильно, — говорю я.

— Что вообще все это значит? — спрашивает он. Я смотрю на него, а он улыбается. — Серьезно, Гермиона. Я обещал не задавать никаких глупых вопросов. Просто объясни мне это.

— Хотелось бы, чтобы я смогла рассказать вам об этом, — признаюсь я. — Но я не могу. Это не отрицание или умышленная попытка ввести в заблуждение. Это не то, чего я стыжусь. Я по-настоящему рассержена. И если бы я могла рассказать вам о случившемся, я бы прокричала об этом с крыши.

— Но ты не помнишь, — заканчивает он мою мысль за меня.

— Дело не только в этом, — говорю я ему. — Я не помню, что у нас было на ужин в прошлую пятницу, но я точно помню, как ужинала. Я не помню, как просила Санту о велосипеде, но я помню, как нашла его рождественским утром. Это — нападение на меня — просто огромное белое пятно. Я не помню ничего и поэтому не могу ничего чувствовать. Только я должна что-то чувствовать. Но я не чувствую.

— Тебе бы помогло, если бы я сказал, что это вполне допустимо? — спрашивает доктор Хатт. — Что это нормально, даже с учетом потерянного времени?

— Да, — отвечаю я, задумавшись на мгновенье. Эти провалы в памяти никогда бы не происходили, если бы я была нормальной. — Это хорошо помогает.

— Расскажи мне, на что были похожи ощущения, а не то, на что, как ты думаешь, они должны быть похожи, — просит он.

— Это как история, которую мне кто-то рассказал, — говорю я. — О девушке, которая уехала в лагерь, а вернулась совсем другой. Мне плохо, когда я думаю об этой девушке, потому что с ней произошло нечто ужасное, но это не сочувствие. Сочувствие — это когда ты понимаешь чью-то боль. Сострадание означает, что ты чувствуешь себя плохо из-за этого, именно это я и чувствую. Сострадание к самой себе. Это разъединение. Я знаю, что произошло. Я просто не помню этого. Разве что, когда кто-то напоминает мне, тогда я чувствую себя человеком, который сел в тот автобус, который пошел в тот вечер на танцы. Но сама по себе я не часто вспоминаю об этом.

— Ты хочешь вспомнить? — спрашивает он.

— Я не знаю, — отвечаю честно. Я отвожу взгляд и терзаю шов на обитом тканью подлокотнике стула, на котором сижу. — Я не знаю, будет ли мне от этого хуже или лучше.

— Твои родители сказали, что ты много бегаешь, — замечает он. — Ты же понимаешь, что это защитный механизм, да?

— Так было до аборта, — говорю я, снова глядя на него. — Это я помню.

— Ощутила ли ты разъединение с эмбрионом? — спрашивает он.

— Да, — признаюсь я, — почувствовала. Но я не думаю, что это также отрицание. У меня не было утренней тошноты, я никогда не ощущала себя как-то по-другому, даже после того, как узнала, что беременна.

— Итак, чтобы быть уверенным, что правильно тебя понял: ты не ощущаешь правильной реакции, потому что не помнишь о том, что произошло? — произносит доктор Хатт. — И если ты не помнишь момента, когда изменилась, тогда изменилась ли ты вообще?

— Да, именно, — соглашаюсь я. Я могу чувствовать, как наклоняюсь вперед и возвращаюсь назад. Так происходит с тех пор, как все говорят мне о том, что имеет определенный смысл. — Ну, практически. Когда бы я ни проснулась, наступает этот момент. И в первый день возвращения к черлидингу, без стопроцентной уверенности в том, что ни один парень из моей собственной команды не мог изнасиловать меня, было неловко.

— Ты думаешь, что они не могли бы? — спрашивает он.

— Большинство из них я знаю всю свою жизнь, — отвечаю я. — И я думаю, что смогла бы заметить, если бы они скрывали что-то подобное. Может, это та часть, где я вступаю на территорию абсолютного отрицания. Тест ДНК снимает с них все подозрения. Я не уверена, но справляюсь, когда внушаю себе, что это не мог быть ни один из них.

— Пока мы говорим о твоих товарищах по команде, — говорит он. — Как я понимаю, ты и Лео Маккена встречались? В своей анкете ты только указала, что разорвала свои отношения. Почему ты сделала это?

— Если мне необходимо быть честной, то я должна вам признаться, что мы как бы оба бросили друг друга, — говорю я. — Громко и на публике. А затем я как бы ударила его по лицу на уроке химии, что, вероятно, выглядело, как ничем не спровоцированное нападение.

— Интересно, — замечает доктор Хатт и делает запись. — За что?

— Я пропустила первую неделю занятий в школе, и за это время распространились исключительно гадкие слухи обо мне, — говорю я. — Лео мог прекратить эти сплетни, но не сделал этого. Он ревновал.

— Ревновал к чему?

— К моему времени, — понимаю, это звучит глупо, особенно произнесенное вслух, и все же, для Лео это много значило. — Он думал, что в лагере я слишком много времени проводила с другими парнями. Он вел себя так, будто это моя вина, не в том плане, что я просила об этом, а потому, что я не была рядом с ним, и он не смог защитить меня. После того, как мы расстались, я узнала об этом, а затем я просто… ударила его по лицу.

— Ты ударила его по-настоящему сильно? — спрашивает доктор Хатт, демонстрируя значительный дефицит профессионализма.

— Он пришел на ланч с красной отметиной, — признаюсь я и улыбаюсь, вспоминая об этом. — Но я не выбивала ему зубы или еще что в этом роде.

— В конечном итоге, вероятно, это к лучшему, — произносит он.

— Если не возражаете, я замечу, что вы очень странный психотерапевт, — осторожно говорю я.

— Потому что я выбрал диван и не прошу тебя излить мне свою историю жизни? — интересуется он. — Это старомодный подход.

Вопреки всему, я смеюсь.

— У этого есть свой смысл, — продолжает он. — Но, по большей части, ты корректируешь оценку самой себя. Ты не ведешь себя как человек, которого изнасиловали. Ты ведешь себя как человек, близкий друг которого был изнасилован. В каком-то смысле, если твои воспоминания вернутся, ты сломаешься. Это не делает тебя слабой. Просто так это обычно происходит. И когда это произойдет, я уже буду знать, кто ты, о чем ты думаешь, и таким образом буду в состоянии помочь тебе вылечиться.

— Спасибо, — благодарю я. — Я подумаю об этом.

— Не пойми меня неправильно, — говорит он. — Твой случай очень интересный. Большинство моих коллег ведут дела со срывами, потому что они не требуют много профессионального терпения. Ты вынуждаешь меня сидеть здесь, узнавать так много, как только могу, и ждать, когда стихнет шторм, чтобы сделать свою работу. И я очень близок к пенсии, поэтому у меня есть время. У некоторых других врачей, или, по крайней мере, других врачей моей квалификации, не нашлось бы этого времени, ни за разумную цену и, определенно, не в этом городе, где нет приличного кофе.