Храни меня, любовь

— Собака — вам, — сказал Андрей улыбаясь.

— Господи, зачем…

Она смутилась и покраснела отчаянно, как тогда, когда он коснулся губами ее руки.

— Так надо, — сказал он, тоже мучительно краснея и удивляясь этому, потому что — и сам не мог вспомнить, когда он так смущался последний раз.

— Раз говорят, значит, и в самом деле — надо, — деловито сказала Ленка. — Нечего фордыбачиться! Чай, не белье тебе «Дикая орхидея» преподносят… А собака — это такой тихий, приличный подарок. Ду-у-ушевный.

Она молчала, глядя то на собаку, то на него…

— Спасибо, — тихо наконец шепнула Шерри и слегка коснулась губами его щеки.

А он почему-то подумал, что нет на свете ничего чудеснее двух девочек с огромными плюшевыми игрушками… Одна — с Мишкой, а другая — с сенбернаром.

И он — рядом с их детским, искренним счастьем. Сам — ставший маленькой частицей их радости.

И — впустивший эту радость в свою душу, как — молитву… Как — надежду.

Как Волка с любящим, нежным сердцем.

«Что это со мной было?»

Она и сама не понимала, почему пошла с этим типом.

Она даже не удосужилась спросить, как его зовут. Как телка на веревочке… Молча. По неумолимому приказу его холодных глаз.

Она и теперь поежилась, вспоминая его стальные глаза. Без цвета. Странные. Суженные… И там, внутри, — о, она была теперь готова поверить и в бесов, потому что там, у него в глазах, этот самый бес жил…

Кто-то крикнул из машины похабные слова — она не сомневалась, что эти слова адресованы именно ей, и даже усмехнулась. Ну что ж… Она вела себя как шлюха. И она похожа на шлюху.

А то, что было там, в этом старом доме, с обшарпанными стенами, облупившимся потолком… Почему-то там на стене висел старый плакат Брюса Ли и еще какая-то красотка, застывшая в унизительно-порнографической позе, в которой потом так же покорно застыла и она, Лора, ловя себя на том, что ей нравится, когда ее унижают…

Она достала пачку сигарет, закурила, пытаясь прийти в себя. «Пет, тебе это не нравилось, — постаралась она убедить себя. — Тебе это не может нравиться… Это было просто помутнение. Ты просто…»

Она не докурила, бросила окурок в рыхлый снег, стараясь унять ярость и боль внутри себя.

В конце концов, это было приключение, — мрачно усмехнулась она.

Было дьявольски холодно, и Лора, запахнув шубку, переключилась на «насущные проблемы». Она представила, что сейчас ей скажет Андрей. Да, он скажет ей: ты забыла про Аньку, ты, как всегда, забыла про нее… А она ему не ответит. Просто…

Она представила себе эту картину и поняла, что на этот раз ей будет трудно сохранять невозмутимо-презрительную мину, потому что она же шлюха, да, на этот раз — именно она… И ей стало страшно возвращаться домой, захотелось погрузиться в грех дальше, еще дальше и глубже, потому что — так ей было бы легче.

Легче.

Гораздо легче.

Но — она собралась с силами. Остановила машину.

И, оказавшись внутри, тихо заплакала, потому что ей подумалось — теперь все. Теперь их с Андреем жизни пришел конец. Как будто кто-то сказал: вы и раньше были больны раком, но теперь процесс уже не остановить. Вы сгнили.

И где-то в глубине сознания родился вопрос — а как же теперь Анька?

Ей захотелось спрятаться, глубоко-глубоко, забраться в узенькую щель — от реальности этой, от Аньки, от Андрея, от самой себя, и — от странного типа, с глазами-льдинами, и она поглубже зарылась в шубу, подумав — если бы могла, с головой бы спряталась, а машина уже несла ее к дому, где — неминуемая расплата за все ожидала ее, и она сказала себе: «В конце концов, это было в последний раз. Больше ведь не будет. И — я как-нибудь выкручусь, я придумаю что-нибудь…»

Она даже немного успокоилась, потому что знала — ради Аньки Андрей поверит любой лжи, даже зная, что это ложь, а значит…

«Ты всегда прикрываешься Анькой».

Лора усмехнулась. Ее внутренний голос уже говорит с интонациями мужа. Раньше были интонации матери. А теперь… Получается, что Лоры нет. И никогда не было. Только отражения других людей в ней, Лоре, как в зеркале. Она и есть — зеркало, впитывающее в себя чужие черты и предлагающее их остальным как свои собственные.

Боже, как глупо…

— Что? — обернулся водитель.

В машине кричала Земфира, но он расслышал ее голос. Или — голос ее мужа. Сейчас спросит: «А почему вы разговариваете с собой мужским голосом?» — усмехнулась Лора.

А потом подумала еще, что и в самом деле начинает разговаривать с собой, потому что больше ей говорить не с кем.

И никогда не было — с кем поговорить…

И правильно, потому что с зеркалами разговаривают только психи.

— Да ничего, это я о своем, — улыбнулась она водителю.

— Вы расстроены или мне показалось?

Даже участливый вопрос вызвал странную реакцию — горло сжало, и Лора поняла, что она сейчас расплачется. Даже голос предательски дрогнул, когда она ответила:

— Нет, все в порядке…

— Значит, показалось…

Водила был пожилым, интеллигентным — наверное, подрабатывает, подумала она. К пенсии. Содержит семью.

Она даже представила себе его жену — интеллигентную, пожилую даму, с томиком Баратынского в руках. Или Тютчева. И чтобы на плечах у этой женщины была уютная, мягкая шаль, а в комнате — старое кресло с высокой спинкой, и круглый абажур с бахромой у лампы, и фарфоровый чайник, и…

Стоп, приказала она себе. Сейчас ей захочется в этот дом. Ей захочется оказаться там и рассказать все про себя, зная, что они будут слушать, слушать, и даже дадут ей совет, и они увидят в ней живое существо, а не собственное отражение в зеркале. А она — как и положено зеркалу, украдет их черты, присвоит их, но — бог мой, какие же у них прекрасные черты, и, значит, Лора тоже наконец-то станет прекрасной…

— Приехали, — сказал водитель, останавливая машину.

«Приехали», — откликнулась эхом Лорина душа и съежилась от горя и невозможности простоты.

Она кивнула молча, расплатилась и прошептала «спасибо», уже выходя.

Ей очень хотелось обернуться, но она не стала этого делать.

Чтобы он не увидел отчаяния в ее глазах. Отчаяния и — страха.

Пусть лучше все видят Лору вот такой — высокомерной, сексуальной, с гордо поднятой головой, с холодным взглядом…

Пусть. Раз она только зеркало, которое вобрало в себя такие отражения!

И все же она остановилась возле ворот своего собственного дома (она усмехнулась — собственного, как же, она там только тень, и в этом доме нет ничего ее) и перевела дыхание. Перевела дыхание, усмехнулась про себя — ну, перед смертью не надышишься, все равно, — и толкнула калитку.

Окна в доме были освещены. Андрей и Анька были дома. Она поняла, что все в порядке, с Анькой ничего не случилось, и ей стало немного спокойней. Там, в окне, когда подошла ближе, она увидела их обоих — размытые силуэты ее настоящей жизни или, наоборот, вымышленной жизни, она уже сама запуталась.

Надо идти.

Надо идти туда, Лора.

«Мне страшно», — призналась она себе. И — тот, недобрый голос внутри ответил на ее мысль злым смехом — а с незнакомцем страшно не было? Или — это твоя темная душа, Лора, боится своих родных?

Она выпрямилась — этот голос она ненавидела. Больше всего на свете. Он всегда сковывал ее, мешал свободно дышать, жить, быть самой собой.

Ей хотелось сделать что-то назло, наперекор, и от этого — да, именно от этого! — Лора совершала иногда безумные, непонятные даже самой ей, поступки.

Она усмехнулась, сказала себе: «А что, собственно, случилось?» — и пошла к двери. Она пыталась быть спокойной. Если сейчас ее встретит град упреков, она, Лора, найдет, что сказать в ответ.

Она толкнула дверь — уже приготовившись к отпору, — а ее встретил только его усталый взгляд и крик Аньки: «Мама!»И сразу появился в горле предательский ком.

— Привет, — тихо сказала она. — Дверь была открыта…

— Мы тебя ждали, — сказал он. — Привет…

Она погладила по голове Аньку, мягко отодвинула ее и, пробормотав, что устала и ей хочется под душ, а ужинать она не хочет, по крайней мере — пока, спаслась бегством в ванную.