Самое ценное в жизни (СИ)

Он стоял на кухне в черных запыленных джинсах, с голым торсом, усеянным жемчужинками воды, и вынимал из микроволновки толстенькие сардельки, обложенные молодой желтоватой картошкой.

Татьяна попыталась оправдаться, чувствуя себя последней лентяйкой:

– Извини, я хотела лишь чуть-чуть поправить пейзаж, и совсем не заметила, как пролетело время.

С мягкой усмешкой он остановил ее причитания:

– Успокойся, радость моя! Я вполне мог перекусить с мужиками на стане, но специально приехал покормить тебя. Я же знаю, что ты будешь сидеть голодом до моего появления. А я не могу допустить, чтобы меня обвиняли в том, что я тебя вконец заездил!

У нее на щеках вспыхнул горячий румянец, и она укоряюще посмотрела на него, низко склонив голову.

Заметив ее смущение, Владимир довольно хохотнул.

– Заскочил в магазин, взял сардельки, а картошку накопал в поле. Охранник, правда, покосился, но начальнику ничего не сказал. Подождешь меня, я душ быстренько приму? Я лишь обкатился во дворе водой из колодца, больно жарко было.

Втянув носом аппетитный запах молодой картошечки, Татьяна почувствовала вдруг зверский голод и рассеянно разрешила:

– Конечно, иди!

Принялась доставать посуду из высокой горки натурального дуба, отполированного до зеркального блеска.

Владимир ушел плескаться в душ, а она, не выдержав, взяла двумя пальцами маленькую картофелину, положила ее в рот и стала жевать, блаженно зажмурившись. Какая вкуснота! Воровато оглянувшись на ванную, взяла еще одну. Почувствовав на своих плечах сильные руки, испуганно вздрогнула.

– И кто тут у меня картошку ворует? – Свирепо прорычал ей в ухо Владимир и поцеловал в основание шеи. – Ответишь вечером по всей строгости закона!

Стараясь поскорее прожевать, она что-то протестующе замычала и чуть не подавилась. Он бережно усадил ее на стул.

– Не волнуйся, жуй спокойно, никто у тебя еду не отбирает!

Подвинул к ней тарелку с картошкой, себе взял другую, побольше. Налил ей и себе по большой кружке молока. Проглотив, наконец, застрявший в горле кусочек картошки, она возмутилась:

– А почему мне меньше? Что за дискриминация?

Он усмехнулся и ласково урезонил:

– Ты съешь сначала! И не вздумай мне отдавать остатки. Я больше за тобой доедать не буду.

Не съев и половины, Татьяна поняла, что с голоду сильно переоценила размер желудка. В горло больше ничего не лезло. Она перегоняла куски по тарелке, надеясь, что Владимир скоро уйдет, и она сможет убрать еду в холодильник. А к вечеру, может быть, проголодается и доест.

Владимир быстро съел свою порцию. Положив подбородок на твердо установленные на столе ладони, саркастично наблюдал за ее мучениями. Она старательно жевала сардельку, а на тарелке лежали еще две.

– Что, невкусно? – огорченно поинтересовался, нарочито сумрачно нахмурившись. – А я-то надеялся…

Она перебила, недружелюбно посмотрев на него:

– Вкусно! – отщипнула еще кусочек, и, давясь, принялась демонстративно жевать. – А тебе разве не пора?

Он откровенно засмеялся.

– Да пора, пора, но уж больно хочется увидеть, как ты со всем этим справишься! – она затравленно посмотрела на него, и он смилостивился: – Ладно уж, давай сюда! И не говори потом, что тебе не докладывают мяса, как тигру в зоопарке!

Татьяна с достоинством пояснила:

– Это была шутка! – и стремительно передвинула к нему тарелку.

Он быстро доел, выпил молоко и оценивающе посмотрел на Татьяну. Она тотчас напустила на себя строгий вид, собрала со стола грязную посуду и стала мыть, сильно взбивая пену. С хитринкой на нее посмотрев, Владимир протянул мурлыкающим просительным голоском:

– А может, сейчас? Вечером я вернусь поздно, уставшим, ни на что ни годным…

Она фыркнула, как кошка.

– Это значит – три раза в день? Утром, днем и вечером? И это ты называешь негодностью? А что же ты делаешь, когда чувствуешь себя в форме?

Он подошел к ней сзади, положил руки на ее нежную грудь и прижал спиной к себе. Интимно прошептал в самое ушко, как будто его мог услышать посторонний:

– Ну, ты же помнишь, чем мы занимались в санатории, когда нам никто не мешал!

Она брызнула на него мыльной водой, но он увернулся, и вода попала на обеденный стол.

– Помню, а как же! Но теперь – нет! После такого обеда у тебя запросто заворот кишок будет! И тебе пора на работу!

Он прижался к ней плотнее, давая почувствовать свое возбуждение.

– Поздно, милая, поздно! Все твои опасения запоздали!

Подхватил на руки и утащил в спальню, проигнорировав ее возмущенный вопль.

Через час, садясь в УАЗик, строго наказывал:

– Не увлекайся работой, а то опять забудешь поужинать. Я раньше двенадцати не приеду. Пока погода позволяет, надо убрать рожь. Не жди меня, ложись!

Долгим взглядом посмотрел на ее разрумянившееся от интимных ласк лицо, пробормотал:

– И что за дьявол выдумал эту работу?! – раздраженно ударил по педали газа и уехал.

Она посмотрела ему вслед и медленно побрела к дому. Но заходить внутрь не стала, села на качели, подвешенные на толстых цепях к врытым в землю столбам, и стала медленно покачиваться.

Как же она счастлива! Даже страшно. Вдруг что-нибудь произойдет и всё рухнет? Как она тогда будет жить? Когда не знаешь, что на земле может быть счастье, то и не боишься его потерять. А теперь это будет равносильно изгнанию из рая.

Твердо сказала себе, стараясь прекратить зряшную тревогу и успокаиваясь от звука собственного уверенного голоса:

– Брось паниковать, всё хорошо и будет еще лучше! Осталось лишь завести малыша, и жизнь станет просто чудесной!

Еще раз оттолкнулась ногой от земли, раскачивая качели. Старые цепи негромко мелодично зазвенели. Сколько раз Владимир качал ее здесь, и она, взлетая чуть не до небес, испуганно кричала, прося пощады. И он щадил ее, естественно, за определенный выкуп.

Она посмотрела на небо. Солнце еще стояло в зените, но уже чувствовалось приближение вечера: ветерок стих и в воздухе начали появляться редкие еще комары. Вечером приедет Владимир, и она снова очутится в его крепких объятиях. Неужели на самом деле сбылась ее мечта? И жизнь всегда будет такой неправдоподобно счастливой?

Внезапно по спине прошла дрожь тоскливого предчувствия, как будто солнце скрылось за тучку. Она очнулась от размышлений, почувствовав, что не одна. Отвела взгляд от высоких темно-желтых подсолнухов, высаженных на обочине дорожки, и увидела агрономшу, быстро идущую по направлению к дому, одетую в светло-голубой джинсовый костюм с кокетливыми цветочками, подчеркивающими ее женские прелести, короткий топик и пестрые кроссовки.

Да, в таком наряде по Бродвею гулять, а не на поля ездить.

Неловко соскочила с недовольно зазвеневших качелей и пошла навстречу нежданной гостье. Манерно улыбаясь на публику, та громко поздоровалась. Татьяна удивилась, – для кого она так старается? Кроме них, поблизости никого нет.

Катерина, одернув кокетливый топик, выглядывающий сквозь распахнутую легкую курточку, оставлявший открытым большую часть крепкого накаченного животика, спросила, приторно растягивая слова:

– Владимир Матвеевич дома? – несмотря на кажущуюся открытость, от нее так и веяло тайным недоброжелательством.

Всегда остро чувствовавшая любую фальшь Татьяна поежилась, как от струи ледяного ветра. С единственной дороги не увидеть уезжавшую машину Владимира было невозможно. Не желая спорить, корректно ответила:

– Его нет, он уехал минут пять назад.

Гостья неискренне огорчилась, приглаживая лезшие в глаза модно остриженные волосы.

– Как жаль, а я хотела, чтобы он подбросил меня до стройплощадки. У меня что-то тормоза барахлят.

Татьяна зло подумала: это точно, что тормоза у тебя барахлят, а не у машины. Нечего за чужими мужьями ухлестывать, вертихвостка!

Будто прочитав ее мысли, Катерина нагловато поинтересовалась:

– А вы не ревнуете? Мы столько времени проводим с ним вместе…