Запах полыни

— Если вы не верующая, — упрямо продолжил Колыванов, — откуда знаете всех этих… святителей и преподобных?

— Любопытство — моя слабость, — смущенно улыбнулась Анна Генриховна. Помолчала и виновато добавила:

— Я ведь, если честно, куда только свой длинный нос не совала. И буддизмом интересовалась, и мусульманством… Скажем, весь Коран от корки до корки прочла!..

Колыванов проводил взглядом Никиту, мальчик как раз убежал в комнату с книгами, и сурово спросил:

— А ребенку зачем голову морочите?

— Разве морочу? — нахмурилась старая дама. — Просто хочу, чтобы Кит обо всем имел представление, не люблю пустоголовых и равнодушных.

— Но знать наизусть высказывания святых — это уж слишком!

— Он празднует Пасху, значит, должен понимать, что это такое, — усмехнулась Анна Генриховна. — Думаете, лучше оставаться невеждой? Считать Великий пост обычной диетой, а саму Пасху — праздником желудка?

Колыванов сердито фыркнул. Анна Генриховна, словно оправдываясь, добавила:

— Я же не тащу ребенка в церковь, не учу молитвам — сама я, кстати, наизусть знаю только «Отче наш», — не внушаю неприязни к иным религиям… — и уже твердо сказала: — А знать историю своего народа он обязан, даже о тех праздниках должен знать, чьи корни идут из язычества…

— Это вы о Масленице?

— О ней тоже.

Они помолчали. Анна Генриховна сосредоточенно счищала с лука шелуху, видимо, собиралась красить яйца. Евгений только сейчас вспомнил, что Пасха через два дня, в воскресенье. А сегодня, выходит…

— А что, собственно, сегодня выходит?

— Чистый четверг, — рассмеялась Анна Генриховна, и Колыванов понял, что задал последний вопрос вслух.

Расспрашивать о Чистом четверге Колыванов не рискнул, не хотел окончательно прослыть невеждой. Допивал остывший чай и с интересом рассматривал крошечную чистенькую кухню, давно он в таких не бывал.

Пять квадратных метров от силы!

Самый минимум мебели!

И настоящий зимний сад на широком подоконнике. Огромные махровые цветы вишневого цвета — кажется, гибискус. У Таньки на кухне такой же, мать на днях хвалила.

Белые, словно восковые цветы, с сильным сладким запахом, они похожи на розы — гардения, у него в офисе стоят два горшка, у окна в холле, только цветут редко и не так обильно. А вот что за россыпь ярко-желтых розеток…

Колыванов бросил взгляд на древнее кресло и улыбнулся: одну из ножек заменяло полено. Где его достали в городе, непонятно. А перед креслом, на стене…

Заинтересовавшись, Колыванов встал с табуретки. Подошел поближе и удивленно хмыкнул: надо же, обычная разделочная доска! Правда, ею вряд ли пользуются, уж очень рисунок хорош.

— Правда здорово?

Колыванов обернулся: рядом стоял Никита.

— Правда, — согласился Колыванов. — Я бы сказал — слишком здорово для жалкой разделочной доски.

— Это мама нарисовала!

— Лучше бы твоя мама лишний раз свежим воздухом подышала, ведь в чем только душа держится, — проворчала Анна Генриховна, набивая луковой шелухой старую эмалированную кастрюлю. — А то сидит часами как проклятая, горбится над этими дурными досками, зрение портит, и чего ради, спрашивается?

— Я ей говорил, — горестно вздохнул Никита. — Сколько раз говорил! А она мне: «Мы с тобой в Крым летом поедем…»

— В Крым они поедут, — буркнула Анна Генриховна. — Если твоя мать не научится отдыхать, то вместо Крыма скоро попадет в больницу!

— Но мама не болеет, — неуверенно запротестовал мальчик.

— Вот выброшу все ее краски, тогда точно не заболеет, — в сердцах пообещала старая дама.

— Мама просто хочет увидеть море, — грустно пробормотал Никита. — Она его только во сне видела.

Анна Генриховна странно всхлипнула. Притянула к себе мальчика и поцеловала в колючую макушку. Потом оттолкнула и велела не путаться в ногах. Ей еще тесто нужно на куличи ставить — верующие не верующие, а Пасху практически все отмечают, очень уж праздник красивый…

Никита повеселел, заулыбался. Колыванов, задумчиво всматриваясь в рисунок, — лепестки мака казались почти прозрачными, как можно такое выписать на куске фанеры? — тронул мальчика за плечо и спросил:

— А снять можно? Посмотреть поближе? А то солнечный свет неудачно падает, прямо в глаза бьет…

— Сними, — позволил мальчик. И признался: — Я сам ее часто снимаю, когда мамы дома нет. Сижу, смотрю, смотрю…

— Нравится?

— Ага. Жаль, правда, что у нас такие маки не растут?

— Почему не растут? — рассеянно пробормотал Колыванов, осторожно снимая доску. — Я не раз в деревне видел, в детстве, крестьяне маки прямо в палисадниках высевают, на пироги…

— Высевали, — поправила Анна Генриховна. — Сейчас запрещено. Все наркотики властям мерещатся. — Она брезгливо поморщилась. — Будто этим удержишь! Наркоманы и без мака запросто обходятся, чем только не колются, этой дряни и в городе, и в деревне хватает…

Колыванов жадно рассматривал простенькую композицию и не мог понять, чем она держит: что он, более серьезных работ не видел?

Анна Генриховна обернулась и с досадой сказала:

— Глупая девчонка свои рисунки на рынок сдает, старухе какой-то, а та за них копейки жалкие выручает, продает как разделочные доски, представляете?

— Вовсе не копейки, а целых пятьдесят рублей за каждую, — обиженно буркнул Никита. — Мама говорит — совсем не плохо.

— Мама говорит… Много она в жизни понимает, твоя мама!

— Нет, действительно здорово, — пробормотал Колыванов.

— Мне тоже нравится, — неохотно признала Анна Генриховна. — Только я сирень выбрала, с юности люблю ее, знаете ли…

— А еще я смотрю мамины акварели на бумаге. — Никита залез на спинку кресла и теперь заглядывал Колыванову через плечо.

Колыванов заинтересованно обернулся. Мальчик улыбнулся ему и мечтательно протянул:

— Там, знаешь, всякие невиданные странности!

— Невиданные странности?

— Ну да. Там все другое, совсем не такое, как здесь. Все-все! — Никита, загибая пальцы, стал перечислять: — Люди, деревья, небо, солнце, земля, трава, звери разные…

— Эти… акварели твоя мама тоже продала?

— Нет, это же не разделочные доски, — удивился Никита. — Кто их купит? — Он запнулся, подумал немного и серьезно сказал: — Но я бы купил, честное слово. Моя мама… она лучше всех рисует!

— Лучше, хуже… — проворчала старая дама, укладывая яйца в луковую шелуху. — Баловство все это!

— А посмотреть можно? — Колыванов вернул доску на стенку. — Я про мамины «чудные странности».

— Можно, — кивнул Никита. — Только, если честно, это секрет.

— Секрет?

— Да. Мама свои рисунки на шкаф прячет.

— Почему?

— Чтоб тетя Таня не ругалась.

— А кто такая тетя Таня?

— Тетя Таня? — Никита посмотрел на Колыванова так удивленно, словно не верил, что его тетю Таню мог кто-то не знать.

Колыванов ухмыльнулся. Он неожиданно вспомнил свою троюродную сестрицу, кстати, у нее скоро день рождения, они с матерью приглашены. И не пойти нельзя, девчонке все-таки двадцать пять исполнится, юбилейная дата…

— Это мамина подруга, — пояснил Никита. — Я ее всю жизнь знаю, с самого рождения, так мама сказала.

— А почему она должна ругаться, твоя тетя Таня?

— Ну, не знаю. Не должна вроде бы.

Анна Генриховна выразительно фыркнула. Никита посопел и неохотно сознался:

— Не должна, но все равно ругается. Говорит — нечего на всякие глупости время тратить, — и, оправдывая мать, воскликнул: — А это вовсе не глупости!

— Если ее «странности» не хуже этих маков, тогда твоя тетя Таня не права, — серьезно согласился Колыванов.

— Не хуже, сейчас сам увидишь! — горячо воскликнул Никита. Спрыгнул с кресла и за руку потащил Колыванова в комнату.

Колыванов едва не опоздал на совещание. А все из-за того, что рискнул заехать в филиал фирмы, надеялся увидеть мать Никиты.

Неуловимую мать Никиты!

Колыванов оглянулся на заднее сиденье, там лежала его любимая кожаная папка под документы. Вот только бумаг в ней не было, только рисунки, Колыванов выпросил их у мальчика для выставки. Совершенно случайно знал: на следующей неделе в городе устраивается выставка работ местных художников. В музее Верещагина, если он не ошибается, впрочем, это можно уточнить.