Едва замаскированная автобиография

— Это я марксистка-феминистка?

— А разве нет?

— Я не представляюсь таким образом, когда куда-либо прихожу.

— Но вы согласны, что несколько более подходите под это определение, чем я?

— Да, — говорит Петра, улыбаясь, — я полагаю, что мне следует с этим согласиться.

— Во всяком случае, я хотел сказать — как бы отвратительно это ни звучало, — что у меня есть ощущение, что я не останусь в бедности. Возьмем, к примеру, этот виноград. На мой взгляд, совершенно возмутительно — я уверен в этом, — что я должен сам снимать с него кожицу. И это одна из проблем, которые я решу, когда разбогатею. Я найму кого-нибудь, кто будет персонально для меня снимать кожицу с винограда.

Думаю, что я говорю таким образом в основном потому, что меня слушает определенная аудитория. Сью, еще большая, чем Петра, феминистка и марксистка; Дарий, высокий и загадочный старый итонец; даже мистер Курц и мистер Молдон, мой уважаемый и страшно застенчивый преподаватель староанглийского языка и по совместительству вербовщик МИ-5, который, кажется, не знает, как меня зовут, — все они начинают прислушиваться к нашему разговору.

— Вы считаете, что это излишество? — продолжаю я.

— Ничуть, — отвечает Петра. — Я бы сказала, что для человека вашей утонченности это просто необходимо.

— Если хотите, я мог бы устроить вам сейчас пробу. Петра, очищенную виноградину, пожалуйста. И поживее, — говорю я.

Тут оказывается, что у Петры на тарелке уже лежит почти очищенная виноградина. Она разрезает ее пополам, выгребает косточки и готовится отправить себе в рот. Внезапно ей приходит в голову мысль, и она, несколько неуверенно, протягивает виноградину мне.

Я раскрываю рот, как ждущая угощения собачка, и пальцем показываю, куда должна попасть виноградина.

Петра закидывает ее мне в рот.

— Здорово, — говорю я, чувствуя, как краснеют щеки, потому что не думал, что она это сделает, как, наверно, не думали ни она, ни те, кто за нами наблюдает, и внезапно я чувствую себя как самый непристойный эксгибиционист.

— Когда я разбогатею, эта работа будет ваша, — говорю я, заливаясь краской.

— Он вам рассказал, как вырядился на выпускной экзамен? — спрашивает мистер Курц с другого конца стола.

Петра отрицательно качает головой.

— Но я не сделал этого в итоге, — говорю я.

— Чего не сделал? — спрашивает Петра.

— У меня был план явиться на последний экзамен в женском платье, но потом я струсил.

— И очень осмотрительно, я уверена, — говорит Петра.

— Вы так полагаете? Я боюсь, что это было крупной ошибкой. Ведь правда, такую замечательную историю можно было бы рассказывать своим внукам? — говорю я.

— Да, но что, если бы вы провалили экзамен и никогда не разбогатели бы так, чтобы нанять личного чистильщика винограда? — говорит Петра.

— Бог мой, мне кажется, что результаты экзамена не столь важны. Или я не прав? Другое дело, конечно, если хочешь стать ученым, поступить на службу в Форин Офис и тому подобное.

— Мне очень жаль узнать, что вы не войдете в наш академический круг, — говорит мистер Курц.

— Ну, как будто такая возможность когда-либо существовала. А вот против Министерства иностранных дел я бы не возражал. Или МИ-5, если на то пошло, когда бы мистер Молдон не упустил блестящую возможность устроить меня туда, — говорю я, глядя через стол туда, где беспокойно ерзает мистер Молдон. — Бьюсь об заклад, от меня было бы много пользы, — говорю я, обращаясь к нему, — особенно в качестве наживки.

— Да, и тебе свойственны как раз необходимые скромность и желание держаться в тени, — добавляет Молли.

— Послушай, едва можешь связать два слова, а они все же… — Я собирался закончить словами «предложили тебе работу», но взял себя в руки и после паузы продолжил: — Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Прятаться в кустах и скрывать свою личность — это, вероятно, не мое призвание.

— Совсем напротив, — говорит мистер Курц. — Возможно, вам вообще не нужно искать работу. Возможно, вам следует нанять себе помощника по связям с общественностью и просто быть самим собой.

— Ты был в блестящей форме, — мрачно говорит Молли. Она наливает шампанское в два бокала и передает мне один из них.

— Ты сердишься на меня?

— Нет.

— Нет, сердишься. Ты злишься на меня за то, что я сказал про МИ-5.

— Это было несколько жестоко по отношению к мистеру Молдону. Бедняжка! Никто не должен знать, что он подбирает для них кадры, — говорит она.

— Но об этом знают все, — говорю я.

— Не в том дело. Просто есть вещи, о которых нельзя болтать на публике.

— Почему нельзя?

— Джош, дорогой мой, если ты не понял этого после трех лет пребывания в Крайст-Черче…

— Мне не нравится, что ты говоришь со мной свысока.

— Послушай, зачем ты сюда приехал? Чтобы научиться вести себя с умом и правильно поступать.

— О, господи, — говорю я, доставая сигареты, — ты сегодня действительно не в духе.

— Может быть, иногда ты можешь считаться с чувствами других людей, а не стараться произвести эффект?

— Я думаю, что мистер Молдон достаточно взрослый и переживет это.

— Я не имею в виду только мистера Молдона.

— Кого я еще задел? Петру? Ей понравилась игра с виноградом. Сью? Так ей и надо за ее левацкие замашки. Мистера Курца? Я ему нравлюсь. Он считает, что я должен быть в жизни самим собой.

— Боже милостивый! — стонет Молли. — Это никогда не кончится.

— Но согласись, что сказано было довольно круто.

— Ты больше нравился мне милым и неотесанным, каким ты был, когда мы встретились.

— Ты хочешь сказать, когда ты могла командовать мной?

— Я никогда не командовала тобой.

— Еще как командовала. Этим наполовину и объясняется то, каким я стал сейчас.

— Теперь ты меня пугаешь.

— Да, доктор Франкенштейн, проснитесь и приготовьтесь. Если бы ты так не издевалась надо мной, когда я проходил этап увлечения твидом и псовой охотой, я, возможно, так и остался бы тем мягким, вежливым, претендующим на щегольство, который показался тебе таким милым и привлекательным. — Я снова наполняю свой бокал. — Ну, мне что, одному приканчивать эту бутылку?

Молли допивает свой бокал и я наполняю его тоже.

— Когда я издевалась? — спрашивает она.

— Постоянно.

— Приведи хоть один пример.

— Пожалуйста. Мм… да. Когда приезжал мой брат, — я невольно делаю паузу. Мы с тех пор не обсуждали этот случай, и я жалею, что заговорил о нем сейчас. — Когда ты сказала, что он выглядит гораздо интереснее, чем я, во всей этой туземной одежде.

— И ты полностью сменил свой имидж лишь из-за меня? Какая прелесть!

— Я не сказал «лишь». Была куча других причин.

— Да, но ты сказал, что я была одной из главных причин.

— Ты совершенно неправильно все понимаешь.

Молли ликующе делает большой глоток шампанского. Я снова наполняю ее стакан.

— Ты хочешь меня напоить? — спрашивает она.

— У тебя и самой неплохо получается.

— Может быть, лучше остановиться, прежде чем мы сделаем что-нибудь опрометчивое, — говорит Молли, но ее слова звучат неискренне.

— Я думаю, что мы должны быть пьяны все время, — говорю я.

Молли поднимается, чтобы сменить пластинку. Снова Эдит Пиаф. Помимо Нины Симоне и Тома Уэйтса, которых, должно быть, всучил ей Маркус, это единственная популярная музыка, которая у нее есть. Мне кажется, что она не поняла моей литературной шутки, но, возвратившись, она говорит отчасти передразнивая, отчасти подстрекательски: — Ты своего Себастьяна Флайта не нашел.

— Наверно, потому что они все придурки.

— Он появился как выскочка, а ушел как борец за классовые интересы.

— И что только я делаю тогда с такими презренными сливками общества, как ты?

— Может быть, я — твой Себастьян, — говорит она.

— Себастьян должен быть красив и обаятелен.

— А разве Чарлз не должен быть полон сочувствия?

Еще раз наполняем бокалы. Мы уже выпили каждый по полбутылки, не считая того, что было принято за обедом, но я не испытываю желания остановиться, и Молли, кажется, тоже. Чем все это закончится? Слезами? Сексом? Кровопролитием? Явно чем-то в этом роде. В комнате возникло такое напряжение, что его энергией можно было бы осветить весь город. Но разгадать Молли пока не удается.