Сердце женщины

— Иными словами, Ивонна, ты решила поступать наперекор моим желаниям? — с гневным изумлением вырвалось у каноника.

Ивонна была в большом огорчении. Она не могла открыто пойти против мужа и в то же время знала, что никакая сила земная не удержит ее от этого маленького дела милосердия по отношению к Джойсу.

Она жалобно посмотрела на каноника и вдруг упала перед ним на колени.

— Я не могу сделать того, что ты требуешь, Эверард. Мы с ним такие старые друзья. И когда я встретила его таким убитым, одиноким, я не могла не пожалеть его всем сердцем, а раз уж я подарила ему свою дружбу, я не могу быть такой жестокой, чтобы взять ее обратно. Я не могу относиться так, как ты, к его поступку. Может быть, я не понимаю, но мне он не кажется таким позорным. И я ведь обещала его покойной матери быть доброй к нему. Правда, обещала, Эверард, а такого обещания, данного умирающей, нельзя не сдержать.

Он слегка отодвинул ее от себя, но без гнева, встал и раза два прошелся по комнате. Потом остановился перед нею.

— Почему ты раньше не сказала мне, что дала обещание?

— Боялась рассердить тебя. Ты так раздражаешься, когда я говорю о нем.

— Ты гораздо больше рассердила меня обманом.

Но на этом и кончился разговор. Каноник не мог требовать, чтоб жена нарушила данное слово, и не позволил себе поддаваться соблазну софистики, доказывающей, что обещания, данные женщиной до брака, уничтожаются браком. Однако чтоб умилостивить его, Ивонна обещала ему никогда больше не просить его за Джойса и никогда больше не упоминать при нем об этой заблудшей овце.

После этого они помирились; она отвезла его в своей колясочке в Бикертон. И ровное течение их жизни восстановилось.

Письма из Англии нескоро доходили в Южную Африку, на ферму, где хозяйничали Джойс и Нокс. Прошло несколько недель, прежде чем они были доставлены по адресу с ближайшей почтовой станции на телеге, запряженной быками, ежемесячно доставлявшей на ферму разную домашнюю утварь, провизию, консервы в жестянках и спиртные напитки.

День за днем Джойс встречал рассвет у колючей изгороди, уныло вглядываясь в однообразную, скучную равнину — не покажется ли на горизонте темная точка — весть, идущая к нему из цивилизованного мира, лежавшего за горизонтом. И день за днем ждал напрасно. Наконец ожидаемое пришло — ночью, августовской ночью, холодной и морозной; на безоблачном небе ярко блестел Южный Крест. Не дожидаясь, когда возница выгрузит товар и распряжет быков, он поспешил в дом с тощей почтовой сумкой. В ней было несколько номеров колониальных газет, несколько писем от Вильсона, главного собственника фермы, который был в отъезде, и два письма из Фульминстера. Грубо сколоченный деревянный стол, на котором Джойс разбирал почту при ярком и коптящем свете лампы без стекла, стоял возле кровати Нокса.

— Одно тебе, старина, — молвил Джойс.

— Мне?!

Нокс и не мечтал о такой радости. Он с жадностью протянул худую руку за письмом.

— От Ивонны. Это она, должно быть, чтоб порадовать тебя, старина. Как это похоже на нее!

Джойс быстро пробежал ее письмо и вышел посмотреть, как выгружают телегу, Нокс, который давно уже не в состоянии был работать, остался лежать и читал, и перечитывал немногие строки Ивонны до тех пор, пока у него слезы не выступили на глазах.

Когда все было сделано: орудия и ящики с провизией внесены в дом, быки поставлены в сарай, туземцы, пригнавшие их, водворены в хижинах, а надзиравший за ними англичанин накормлен, напоен и уложен в постель, Джойс уселся на кровать своего друга и доставил себе величайшее удовольствие, какое в ту пору могла дать ему жизнь. За окном завывал ветер, нагоняя холод в комнату сквозь щели в дверях и плохо пригнанных окнах, задувал он и через трубу в печку, где тлели остатки углей.

Нокс непрерывно кашлял от сквозняка. Воздух в комнате был отравлен чадом от лампы, дымом от печки, запахом кулей с мукой и отрубями, наваленных по углам, и вяленого мяса, куски которого были подвешены к балкам. Самая комната, занимавшая почти весь нижний этаж грубо сколоченного деревянного дома, была весьма неприглядна. Стол, два-три деревянных табурета, несколько полок с кухонной посудой и глиняной утварью, в беспорядке сваленные припасы и ящики, грязная олеография без рамки, изображавшая мальчика, пускающего мыльные пузыри, третьегодный календарь, висевший на стене, да койка Нокса и на ней ложе из мешков — вот и вся обстановка горницы. В углу виднелась лестница, ведущая на чердак, где спали Джойс и фермер и откуда теперь доносился храп англичанина. Но на несколько минут Джойс забыл всю безотрадность этой обстановки.

Он за полночь просидел с Ноксом, вслух перечитывая письма и беседуя об Ивонне. После краткой паузы, Нокс приподнялся на локте и печально воззрился на своего друга. Лицо у него было исхудалое, кожа да кости.

— Первый раз в жизни женщина приласкала меня, — сказал он. — Нет, — это было ответом на вопросительный взгляд Джойса, — моя жена никогда не была ласкова со мной. Одному Богу ведомо, зачем она вышла за меня замуж.

— А вот мы сколотим денег и вернемся назад — тогда ты увидишь, как она будет добра к тебе.

— Нет уж, мне не вернуться на родину. Мне и полмили не отойти от этой двери.

— Вздор! С весною ты оправишься.

— Я выполнил, что мне было предназначено в этом мире. Удел мой был тяжел, и он доконал меня.

— Слушай, старина, ради Бога, не говори ты так! Один я ни за что не останусь в этом проклятом месте. Нам трудно было, и ты свалился. Но теперь же не так трудно: ты отдохнешь, отлежишься — и поправишься.

— Я скоро совсем уйду на отдых, дружище. И, знаешь, я не жалею. А тебе без меня будет легче. Я ведь только землю обременяю, что уж я за работник? И никогда от меня проку не было — всю жизнь я таскал воду в решете.

Он закашлялся. Джойс обнял его рукой, поддерживая во время приступа, и осторожно уложил опять.

— У тебя будет куча работы, старина, — сказал он потом. — Теперь у нас есть бумага и чернила, и ты можешь завтра же начать переписывать рукопись.

— Да это-то я могу.

— А теперь спи. Я посижу с тобой, если хочешь.

Джойс поставил лампу позади Нокса, чтоб свет не падал ему в глаза, и присел к столу, занявшись газетами. Больной перевернулся на другой бок, укрылся одеялом. Потом позвал, не поворачиваясь.

— Джойс!

— Что, дружище?

— Обещай мне одно.

— Охотно обещаю.

— Что письмо этой милой барыньки ты похоронишь со мной.

— Тебе приятно будет, если я дам обещание?

— Да.

— В таком случае, я обещаю. Ну, а теперь спи, не разговаривай больше.

Несколько минут спустя дыхание больного стало тихим и ровным. Он уснул. Газеты выпали из рук Джойса, он оперся локтями на колени и задумался, глядя в огонь. Нокс говорил правду. На выздоровление его надежды было мало. Скоро он останется совсем один. Это было совсем не утешительно.

Жалкое существо, дотягивавшее свои последние дни на этой жалкой койке, было для него несказанным утешением. Не будь этого человека, преданного ему, как женщина, и как лучшая сиделка ходившего за ним, он умер бы полгода тому назад от лихорадки на золотых россыпях Арато. Не будь возле него этого всегда спокойного фаталиста, он давно упал бы духом. Если бы не этот друг, с его прямой и чистой душой, не устоять бы ему против дьявольских соблазнов. И мысль об утрате его была для Джойса острой болью.

Он и сам был не слишком крепок. Климат и тяжелый ручной труд, к которому он не привык, сильно сказались на нем. Он стосковался по родине, по цивилизованной жизни, по утраченному уважительному отношению к себе. Письмо Ивонны, включавшее в себе милую болтовню о тысяче мелочей этой былой и милой сердцу жизни, оживило эту тоску. Он мечтал о ней, вспоминал их последнюю встречу, ее голос, певший серенаду Гуно…

Трудно было представить себе ее замужем за кузеном Эверардом, которого он в былые дни презирал, как самонадеянного ханжу, а теперь ненавидел, как презрительно относившегося к нему благодетеля. Странная это была супружеская чета. А между тем, Ивонна, по-видимому, счастлива и не изменилась.