Стремглав к обрыву

– Она теперь у нас выпивоха? – спросил отец, обращаясь к бутылке.

Я рассмеялась:

– Ты меня недооцениваешь, папа. Не просто выпивоха – законченная пьяница. Разве ты не замечал, что я уже давно закладываю?

– Не говори так, мне это не нравится, Руфи.

– Извини. – Я откинулась на спинку стула и закрыла глаза. – Просто я раскисла.

Я допила вино и пошла заниматься, но уснула над томом Вергилия и латинским словарем и проспала до девяти вечера. Мать выключила в комнате свет. Проснувшись, я взяла книги и перебралась в кухню, где она чинила свое единственное приличное платье, именовавшееся также парадным платьем, черным платьем или просто тем самым платьем.

– Господи, мама, могу поспорить, что на нем давно живого места нет.

Она ласково погладила ткань:

– Его еще вполне можно носить.

– Давай я куплю тебе новое.

– Не говори глупостей.

– Это не глупости. Я прилично зарабатываю. Я богатенькая. Ты даже не представляешь, сколько у меня на счете в банке.

Пойдем на следующей неделе к Клейну и купим тебе новое платье. Недорогое, но красивое.

– Пожалуйста, не расстраивай меня.

Вот так всегда. Не расстраивай меня разговорами о новой квартире. Или о новом платье. Кто меня тянул за язык?

– Есть хочется, – сказала я. – Может, перекусим?

Она накормила меня, и я через силу вернулась к «Энеиде». Около половины одиннадцатого ворвался сияющий Мартин, чмокнул нас обеих, напевая какую-то мелодию, прошел в комнату, разделся, вышел в кухню с полотенцем на шее.

– Где ты был? – спросила мать.

Он бросил на меня быстрый взгляд и ухмыльнулся:

– У Вивиан Мандель.

– Да? А с той, другой, больше не встречаешься?

– С Родой? Конечно, встречаюсь. Как раз завтра должен с ней увидеться и заодно кое-что выяснить. – Он нахмурился, но тут же снова просиял. – Знаешь, я вел себя ужасно глупо. Из-за того, что она не похожа на других девчонок – умнее и все такое, – относился к ней так, будто она принцесса. Дурак! Женщинами надо повелевать, даже самыми умными. Ни одна не полюбит мужчину, если он у нее под каблуком.

Он еще некоторое время распространялся на эту тему, торопясь поделиться с нами своими новыми взглядами на жизнь и любовь. Его не интересовало наше мнение; мы с матерью, переглянувшись, сделали вид, что заняты своими делами. Мною овладело отчаяние. Я убеждала себя, что, может, оно и к лучшему, если Мартин какой-нибудь глупой выходкой ускорит разрыв с Родой. Говорила себе, что он еще так молод и раны, кажущиеся поначалу смертельными, как правило, затягиваются даже у не очень молодых людей. Но ничего не помогало. Беда в том, что Мартин не менялся с возрастом и не хотел приспосабливаться к обстоятельствам. С годами он все чаще впадал в ярость, если что-то не ладилось, и в эйфорию, когда все шло как надо, а в целом все сильнее замыкался в себе, и я боялась, что он просто сожжет себя, так и не научившись справляться со своими чувствами.

– А, что с вами говорить! – воскликнул он. – Вы же не слушаете. Хотел поделиться своим богатым опытом по части отношений с женщинами, а вы не способны напрячься и дослушать до конца хотя бы одно предложение.

Он прошел в комнату, и мы услышали, как он разделся и лег в постель.

– Спокойной ночи, женщины. Эх вы, куриные мозги!

– Спокойной ночи.

Я закрыла книгу и отодвинула ее в сторону.

– Он совсем перестал заниматься дома, – шепнула мать. Я пожала плечами.

– Вот ты говоришь не беспокоиться, а как не беспокоиться?! Кто учится без домашних заданий? Что с ним будет, Руфь? Его выгонят?

– Не знаю, мама. Может, возьмется за ум.

– Думаешь? – Ей так хотелось в это верить, что мне стало ее жаль.

– Почему нет? Все когда-нибудь взрослеют.

Я поднялась и собрала книги. Она тоже встала и жестом попросила наклониться к ней, собираясь что-то сказать по секрету.

– Руфи, – прошептала мать, – скажи ему, что она не должна забеременеть, Вивиан или та, другая.

Я удивилась и попросила ее повторить.

– Я не могу ему этого сказать, мама.

– Ш-шш. Потише.

– Я не могу ему этого сказать, так же как и ты, – зашептала я.

– Нет, ты-то могла бы. – Оттого, что приходится говорить шепотом, она разволновалась и стала жестикулировать. – Он только тебя и слушает.

– Уже не слушает.

– Руфи, – она схватила меня за руку и больно сжала, – он хороший мальчик. Ты и отец твой думаете, что я только и умею готовить да штопать, но я тоже кое-что понимаю в людях. Она скажет, что беременна, а ему и в голову не придет проверить, и он женится.

– Мама, – я безуспешно пыталась вырваться, – напрасно ты так волнуешься. Еще ничего не случилось.

– Она станет плакать, и он женится на ней, – продолжала мать, сама чуть не плача, – а потом возненавидит ее на всю жизнь.

Она все-таки расплакалась и медленно разжала пальцы. Я взглянула на свою руку; на ней остались четыре отметины. Мать села за стол и уронила голову на руки. Я постояла рядом, потом наклонилась, поцеловала ее в голову и пошла в комнату.

На следующий день, когда я вернулась с работы, мать сказала, что Мартин дома и занимается, не ужинал и ни с кем не разговаривал. Я вошла в комнату. Он лежал на кровати с книгой в руках, подложив под голову обе подушки. Сделал вид, что погружен к чтение и не замечает меня. Переодеваясь, я подглядывала за ним: он лежал не двигаясь и только изредка переворачивал страницы.

Несколько дней он почти все время проводил дома, но ни с кем не заговаривал, лишь нехотя отвечал на вопросы. Вежливо, но предельно лаконично. Потом я встретила Джерри Гликмана, и он спросил, что случилось с Мартином, куда он пропал.

– Он что, не ходит на занятия?

– Ох, – смутился он, – знаешь, может и ходит, просто мы не встречаемся.

– А до этого вы каждый день встречались?

– Слушай, Руфь, я…

– Джерри, пожалуйста, скажи честно, это очень важно.

Он вздохнул:

– Почти всегда.

– Спасибо.

Я пошла к дому.

– Эй, Руфь, я тебе ничего не говорил.

Я пообещала, что не выдам его, и попрощалась. По дороге домой мучительно думала, что скажу Мартину, и поняла, что мне нечего ему сказать. Я никак не предполагала, что из-за ссоры с Родой он станет прогуливать занятия. А что ему скажешь? Раз он сам молчит, как я могу начать разговор?

А почему бы и нет? Ведь раньше мне удавалось достучаться до него. Только мне и удавалось.

Вон идет парень, который спит в одной постели со своей сестрой.

Почему же сейчас я не могу поговорить с ним?

В этом нет ничего плохого, потому что сестра спит головой в одну сторону, а я в другую.

Вот что меня мучает. Он и раньше грубил мне, но то было совсем другое дело. Тут же он издевался надо мной в присутствии дешевой шлюхи, которую презирал не меньше, чем я. До сих пор он себе такого не позволял. Все это в голове не укладывалось… Настолько, что я гнала от себя эти мысли с самого воскресенья.

«Только не меня, Мартин, – скажу я ему. – Можешь ненавидеть кого угодно, только не меня».

Но когда я пришла домой, мысль о ненависти показалась мне абсурдной. Он снова лежал на кровати с учебником в руках. Ни угрюмым, ни агрессивным он не выглядел, а был похож на марионетку, брошенную в сторону после спектакля.

Он даже не обращал внимания на нападки отца, чем страшно удивил его.

– Ага, – сказал отец, узнав, где был Мартин с воскресенья, – Вивиан Мандель. Наконец-то нашел себе пару.

Мартин непонимающе посмотрел на него. И тогда – какая ирония судьбы! – отец в первый раз за девятнадцать лет пожалел Мартина.

– Знаешь, Мартин, – спустя несколько дней сказал он ему (я мыла посуду, и он думал, что я не слышу), – тебе надо с кем-то поговорить по душам. С мужчиной. С бабами говорить бесполезно. – Молчание. – Давай так. Скажи, что тебя мучает. Если смогу – помогу. Не смогу – оставлю тебя в покое. А когда все наладится, можешь на здоровье снова меня ненавидеть.