Кошка души моей

Мэтью родился ровно через два года после моей свадьбы, день в день – прямо на ступеньках больницы в Кале, где мы тогда жили. Я рожала без боли и когда поняла, что происходит нечто странное, конечно, помчалась в больницу, но оказалось уже поздно. Когда подбежала вся эта больничная братия, я уже держала его на руках и смеялась, смеялась, смеялась… Майское солнце слепило мне глаза и заливало теплом мое окровавленное платье и ступени. Мэтью был мой сын, мой и больше ничей. Он принес мне все: и восторг материнства, и свободу! Разумеется, к отношениям с мужем пришлось вернуться, но теперь я могла не обращать на это внимания и не замечать их, как не замечают неприятных, но неизбежных мелочей, вроде мытья посуды после гостей. Мне было семнадцать лет, и передо мной лежал весь мир, готовый разделить мои восторги. Правда, в восемнадцать лет мне пришлось еще сдать экстерном лицейские экзамены, но с тем образованием, которое мне дали дома, это не стоило большого труда. Мэтью забрали родители Губерта, но я совершенно не боялась их влияния – он был слишком мой, чтобы измениться от влияния кого-то другого, тем более каких-то худосочных Вирцев. – И Стив, уже добравшийся до высокого, как у балерины, подъема ее ноги, ощутил, как Руфь презрительно содрогнулась всем телом. – В Сорбонне я, разумеется, выбрала психологию.

Тогда там был неслыханный подъем – всем хотелось докопаться, как такое высокоорганизованное животное, именуемое человеком, смогло опуститься в пучины фашизма и его чудовищных проявлений. Я участвовала в самых смелых экспериментах, ибо я знала, что сломать меня трудно, практически – невозможно. Как невозможно сломать жизнь вообще… И все же – дай мне сигарету. – Руфь глубоко, по-мужски затянулась, и какое-то время молчала, глядя в никуда вдруг посветлевшими пустыми глазами. – Я блистала всюду: и на факультете, и на тех богемных сборищах, которые стал собирать дома Губерт, ударившийся в живопись, и просто в случайных компаниях. Знаешь, я иногда любила развлечься этаким переодетым принцем Иосифом [11] по окраинным кабачкам и прочим полулегальным заведениям, которых много расплодилось после войны. Я ничего не боялась, ибо знала возможности своей воли и слабости человеческой психики, мне просто доставляло удовольствие видеть, что, когда я входила в зал, все мужчины внутренне поджимались и делали стойку, как кобели на течную суку.

И это было подлинной жизнью, а все эти научные работы, всевозможные дипломы и защиты – внешняя шелуха, игра ума, фиговый листочек… Закончив курс, я уехала в Штаты, где последним блеском сияла тогда слава Вильгельма Райха, потому что его теория оргона – источника жизненной энергии, заключенной в оргазме – была мне близка и интересна. Но сам он оказался интересней даже своих теорий. – Руфь нетерпеливо дернула коленом, до которого уже добрался в своих ласках Стив. – Спешишь. Многие утверждали, что он спал со своими пациентками – чушь. Его сила была в ином – в уменье чувствовать жизнь и проживать каждое ее мгновение с такой полнотой, какой другим хватало потом на месяцы. И я работала с ним до самого конца, и до сих пор горжусь этим…

А потом, после его позорной смерти в Люисбургской тюрьме, мы с Мэтью уехали в Китай. Да-да, в тот самый дикий, красный Китай пятидесятых. Но Мэтью было уже одиннадцать, и я хотела, чтобы он познавал мир во всей полноте, а что может быть поучительней древнего, жестокого, мудрого Востока, где европеец чувствует себя поставленным с ног на голову. Я работала в Нанкине, а он ходил в школу при консульстве, но все свободное время проводил с местными. И я видела, как с каждым днем он становится все закаленней и отстраненней духом, одновременно научаясь различать такие оттенки живого, которые и не снятся нам, цивилизованным, но не культурным европейцам. Мы прожили там три года, и перед отъездом я совершила ошибку. Убийственную ошибку, из-за которой в конце концов я потеряла его. Мэтью был уже вполне развившийся мальчик, и было совершенно не нужно, чтобы его плотские стремления мешали глубинному развитию его духа. Да и тела тоже. И я устроила так, что он потерял невинность не с какой-нибудь одноклассницей на заднем сиденье машины и не с продажной девкой из Гарлема, а с китаянкой. Взрослой китаянкой. Даже тебе, взрослому мужчине, пожалуй, я бы затруднилась объяснить, что это такое, если ты не прошел через это сам… А он… Я переоценила его душевную крепость, и если телом он прошел это испытание блестяще, то в душе у него навсегда остался некий надлом, трещинка… И потом, все оставшиеся годы, я с ужасом видела, как эта трещинка расползается в пропасть. Ведь ты впервые увидел его в пятнадцать?

– Да, – глухо ответил Стив, отрываясь от шелковистого колена. – Я как раз рассказывал об этом… совсем недавно.

– Этой дурочке? Зачем ей знать это? Она неспособна прожить чужую жизнь, потому что боится полностью отдаться. Вернее, она слишком много думает о себе – это неплохо, но иногда мешает. Изначально она была не парой Мэтью. Я не виню ее, в этом винить невозможно, как невозможно винить человека в том, что он родился блондином, а не брюнетом. Но силы свои надо знать и уметь рассчитывать. А слабых я презираю. К тому же рожать ребенка случайно, не выстрадав этого желания… – Резные ноздри Руфи дрогнули.

– Да Бог с ней, Руфь. Я все равно рад, что после Мэта кто-то остался.

Руфь неожиданно мягко улыбнулась и погрузила пальцы в светлые кудри Стива.

– Малыш. Остается не плоть, а нечто иное. То, чего нет и не может быть в этом ребенке. И хватит об этом.

Руфь налила себе второй бокал, пронеся бутылку мимо подставленного бокала Стива.

– Я не смогла научить его брать жизнь, как берут женщину – властно и безоглядно… А потом мы вернулись в Штаты, и тут он сильно сблизился с отцом, ибо начался тот интеллектуальный период, когда нужен мужской рассудок. И Губерт здорово помог ему. И в это время мы даже снова на какое-то время сблизились с ним, на гребне его творческого подъема.

Он действительно писал тогда удивительные вещи. Впрочем, это ты видел и знаешь уже сам. Ах, Стивен. – Руфь всем телом подалась к нему, а на смятой, оставленной ею простыне сухо полыхнули искры. Ее темное лицо на секунду исказилось настоящей болью. – Мы с тобой могли бы стать такой парой! Мы перевернули бы мир… – Тонкими пальцами с неженской силой она взяла Стива за плечи и долгим взглядом посмотрела ему в лицо. Черные глаза горели неземным огнем, и на какой-то нечеловечески длинный миг он показался себе неопытным послушником, обращаемым властной игуменьей в страшную кровавую веру. Но пальцы разжались сами собой. – Нет. Прости.

И каким-то неуловимым движением своего гибкого тела Руфь овладела им, заставляя с каждой минутой все глубже и глубже погружаться в раскаленную бездну чудовища, имя которому – ненасыщаемая страсть.

Таким образом, Стив задержался с обустройством новой квартиры еще на неделю. Да и по приезде в Нью-Йорк первые десять дней он был настолько поглощен скопившимися за время его отсутствия делами, что ни о каком доме думать даже не приходилось. Фильм о шестьдесят седьмом годе прошел с триумфом, и теперь ему предлагали написать по нему книгу, финансировать которую брались Варнер Электра и «Панч». Впереди предстояло немало разъездов. И поэтому, едва раскидав дела, Стив первым делом решил нанять нечто вроде домоправительницы, которая в дальнейшем и должна была заниматься устройством всего быта. Кейт Урбан, обладавшая непревзойденным вкусом и феноменальным нюхом на хороших работников где бы то ни было, посоветовала ему взять миссис Каролину Кроули, служившую раньше у старого Эрхаммера.

– Дама безупречная и к тому же привыкла к богемным выкрутасам хозяев. Не знаю только, уживется ли с ней ваша жена. Впрочем, если Патриция займется действительно делом, то да. Кстати, я вас еще не поздравила. Как жаль, что малышка родилась настолько раньше срока. Но передайте Патриции, что, сколько бы ни продлилось ее затворничество, в «Шапке» мы ее всегда ждем.