Работа над ошибками (СИ)

— Угу, — промычала я в траву, даже не подняв головы. Откровенничать не хотелось. И причин тому было множество.

Лидуся повернулась ко мне лицом. Сорвала горсть травы и неторопливо посыпала ею мою голову. Вместо пепла, надо полагать. Совсем недавно я читала в одной книге, что на Востоке женщины в знак горя посыпали свою голову пеплом. Меня это так поразило! Я не преминула поделиться с подружкой. И теперь за неимением пепла она посыпала мою голову травкой.

— Влюбилась, влюбилась, — поддразнила Лидуся. — И невзаимно, между прочим. Поэтому ты так бесишься.

— Угу, — опять промычала я. Пусть Лидуся думает себе, что хочет. Правды я ей все равно не открою. Слишком стыдно.

— Ох, Катюсик, до чего же ты скрытная!

Она вскочила и с криком: «Признавайся!» — повалилась на меня. Мы покатились по склону, барахтаясь и кувыркаясь. Щекотались, возились, визжали маленькими поросятами. Наконец, задыхаясь, шлепнулись друг против друга.

— Хорошо, — я перевела дух, отплевываясь от травы, попавшей в рот. — Хорошо. Признаюсь. Влюбилась.

— А я и знала, — до ушей заулыбалась Лидуся.

— Ну, если ты все знаешь, — съехидничала я, — тогда сообщи мне, в кого я влюбилась? А то для меня это тайна, покрытая мраком.

— А правда, в кого? — задумалась Лидуся.

Она еще долго перебирала знакомых мальчишек. Выслушивала мои едкие замечания по поводу их внешности, ума или характера, от восторга болтала в воздухе ногами. И только одно единственное имя не пришло ей в голову. Имя ее брата.

СЕЙЧАС

Димка смотрел телевизор. Весь скрючился. Ноги выше головы, на животе — тарелка с печеньем. Знал, что мне не нравится подобная расхлябанность. Знал и делал назло. Всего за несколько дней мой сын неузнаваемо изменился. Нормальный, веселый и порывистый мальчик превратился в злого, дерганного подростка. Неужели так среагировал на мою взвинченность?

— Дима! Сядь правильно. Иначе заработаешь горб.

Димка ничего не ответил. Скорчился еще больше. Я смотрела на него и заводилась. Только замечаний больше не делала. По школьному опыту знаю — бесполезно. До откровенной грубости за эти четыре дня Димка пока не докатился. Молчал. Не хотел общаться. Но, кажется, именно к этому все идет. Грубости и хамства от него я не перенесу. Все эти годы сын, — ласковый, покладистый, — был светом в окошке, самым важным для меня человеком. Ради Димки пришлось отказаться от всей прошлой жизни, от самой себя. Потерять его — значит потерять все. Вот и молчу. Жду, когда у него накипит. Может, выкричится, выплеснется и мир между нами восстановится?

Заверещал телефон. Это Лидуся позвонила. Обычно она набирала наш номер по понедельникам и средам. А по субботам приходила в гости. Но сегодня, если мне память не изменяет, четверг?

— Катюсик! У тебя ведь завтра только два урока?

— Да.

— Значит, время есть. Приходи сейчас ко мне.

Я чуть было не поинтересовалась: «Для чего?» Хорошо, вовремя остановилась. Не успела обидеть человека. И так всю жизнь, сама того не замечая, обижала.

К Лидусе не ходила давным-давно. Это, потому что тетя Маша сердилась. Не могла простить мне вынужденного притворства перед Димкой. Ей хотелось слышать от меня «мама», а от Димки «бабушка». Но я до сих пор не считала возможным ворошить старые грехи. У меня нестерпимо болела душа, все существо мое корчилось, когда я заглядывала к Лукиным. То единственное, чего мне хотелось, в чем заключалось мое счастье, было неразрывно связано с этой семьей и утеряно мной навсегда по собственной дурости. Не вернешь, не исправишь. Лукины обижаются, но, по крайней мере, не догадываются о моих мучениях, не жалеют меня. Я боялась их заботливого сострадания. Еще совершенно невыносимо было смотреть на Лидусино счастье. У нее хороший, любящий муж, прелестная дочка. Мир и лад в семье. Искренняя радость за Лидусю не мешала обиде на весь мир и на себя заполнять мою душу.

— Давай, лучше ты ко мне?!

— Я уйти из дома не могу, а ты очень нужна.

Колебалась недолго. Сейчас лишь три человека в моей жизни были дорогими и близкими: Димка, Лидуся и Никита. Родители не в счет. Мы, конечно, теперь встречаемся иногда. Но я так и не смогла простить им прошлого. А отец до сих пор возмущен моим поведением в 91-м году. Называет меня не иначе, как «ельциноидной дерьмократкой». И они, и я сохраняем дипломатические отношения исключительно ради Димки. Во всяком случае, Лидуся мне гораздо ближе их. Она всегда при нужде подставляла свое плечо. Без всяких просьб, между прочим. И всегда кстати. Сама же о помощи не просила ни разу.

— Ты одна? — осторожно спросила я.

— Одна, одна, — поторопилась с ответом Лидуся. Знала точно, лишь при таком условии я соглашусь придти.

— Хорошо. Сейчас забегу.

Повесила трубку. Посмотрела на сына. Как он? Димка выглядел хмурым и встревоженным. Явно прислушивался к моему разговору с Лидусей.

— Чего уж, — буркнул мне, насупившись. — Иди.

Я стояла, не решаясь оставить его одного. Он не слишком жаловал Лидусю. Обычно бывал недоволен нашими встречами. А тут, к моему изумлению, проворчал:

— Чего стоишь? Иди. Она же тебя ждет.

Вот. Даже сын меня подталкивал. Пришлось надевать плащ и туфли.

— Мам! — напомнил Димка. — Ты фартук забыла снять.

И верно, забыла. Сняла фартук, но идти на кухню поленилась. Повесила его в ванной, поверх банного полотенца. Тянула время, размышляя, не забыла ли еще чего? Ну, не хотелось мне туда идти!

Однако пошла. На улице задрала голову и посмотрела на наши окна. Димка из кухни наблюдал за мной. Бледный и всклокоченный. Недоброе предчувствие кольнуло вдруг сердце.

Иногда расстояние между Лидусиным подъездом и моим казалось крохотным. Сегодня же оно почудилось мне непреодолимым. Изнывая от необъяснимой тревоги, я поднялась на второй этаж. Позвонила в 47-ю квартиру.

— Заходи, открыто, — крикнула из-за двери Лидуся. Ее голос был приглушен льющейся водой. Стирает она, что ли? Я вошла. Заглянула в ванную. Так и есть. Стирает.

— Проходи в комнату. Я сейчас.

Лидуся сдула со лба влажное колечко темных волос. Руки по локоть в мыльной пене. Лицо в бисеринках пота. Но ни руки, ни лицо вытирать она не стала, снова занялась стиркой. Предупредила, чтоб я туфли не снимала. У них, дескать, грязно. И по полу дует.

Какие тут туфли?! Я только заглянула в большую комнату и сразу лишилась способности шевелиться. Вообще. Язык присох к гортани. Такого предательства от Лидуси не ждала. И ведь как чувствовала!

— Наконец-то, — сказал Иван.

Он сидел за столом. Пил чай с вареньем. Не улыбался. Но, кажется, и не злился. Такой знакомый… До мельчайшей черточки… И такой чужой…

— Не стой столбом, проходи, — он протянул руку к серванту и, не вставая с места, достал еще одну чашку. Для меня, наверное. Я перевела дух. Кто бы мог подумать, что Лидуся столь коварна?! И что мне теперь делать? Сбежать? Извиниться и уйти под благовидным предлогом. Можно даже без предлога. Нет, сбежать — это как-то по-детски. Сесть рядом и спокойно пить чай? Да я подавлюсь первым же глотком.

Иван не стал дожидаться, пока хоть какое-нибудь решение созреет в моей голове. Спокойно поднялся, подошел, приобнял за талию. Меня в жар кинуло от одного его прикосновения. Он не заметил. Повлек к столу, по дороге терпеливо объясняя:

— Стесняться не нужно. Ты здесь свой человек. Мы в некоторой степени даже родственники.

Я вздохнула поглубже и с вызовом спросила:

— А кто тебе сказал, что я стесняюсь?

— Сам вижу, — отозвался он, усаживая меня на стул. Сел напротив. Подперев щеку рукой, долго вглядывался. Словно искал в моем лице что-то очень нужное для себя. Наконец рассмотрел. Со вздохом сказал:

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй.

— Долго же ты ко мне шла.

Он наливал мне чаю. Покрепче. Еще помнил такие мелочи. Я разглядывала рисунок на скатерти — крупные золотистые и сиреневые цветы, — собиралась с мыслями. Долго, говорит, шла? Он этого не знает. Да и не может знать. Я шла к нему всю свою жизнь. Но не преодолела и половину пути. Страх — сильное чувство. Иногда он бывает даже сильней любви.