Женщины в его жизни

– Да-да, конечно! Сию минуту принесу.

Зигмунд вышел в соседнюю комнату – кабинет, где он иной раз работал, – там имелся небольшой, но хорошо снабженный бар.

Тем временем Урсула с Тедди устроились на коротком диванчике. Урсула растирала девушке руки, пытаясь их отогреть.

Теодора взглянула на нее и вдруг воскликнула:

– Они были такие разъяренные, когда громили синагогу. Они ее подожгли! Творилось что-то невообразимое. – Эта сцена стояла перед ее взором с мучительной ясностью, и она начала рыдать, слезы побежали по ее щекам. Урсула легкими прикосновениями пальцев смахнула слезинки, желая утешить Тедди.

Не прошло и минуты, как воротился Зигмунд с серебряным подносом и тремя рюмочками бренди.

– Пожалуй, нам всем троим не помешает выпить по глоточку, – сказал он.

Теодора отпила большой глоток бренди и сразу ощутила в горле тепло. Сделала еще глоток и, поставив рюмку на столик рядом, перевела взгляд с Урсулы на Зигмунда.

– Благодарю вас, – проговорила она негромко и с чувством. – Спасибо, вы всегда так добры ко мне.

Зигмунд выпил свой коньяк одним глотком, после чего сказал:

– Я должен пойти сделать несколько телефонных звонков… позвонить Хеди, узнать, все ли у них с мамой в порядке. Я абсолютно уверен, что там, в Грюневальде, все хорошо. Зигрид с Томасом, разумеется, в Гамбурге по своим делам, так что за них нам беспокоиться нечего. И потом, мне необходимо связаться с ночной охраной банка, проверить ситуацию в Генарменмаркте.

– Да, конечно, тебе надо все это сделать, – сказала Урсула.

Зигмунд кивнул и удалился в кабинет.

Теодора пошарила в кармашке своего синего шерстяного платья, достала носовой платок и высморкалась.

– Вы меня извините, фрау Вестхейм, что я там распустила нюни. Я не сумела сдержаться. Такого ужаса я в своей жизни еще не видела. Одно я теперь знаю… Никогда не забуду девятое ноября… двадцать первый день рождения Генриетты Мандельбаум и ночь, когда сожгли центральную синагогу. Нет, этого мне не забыть никогда, – заверила она клятвенно. – Никогда, до самой смерти.

– Думаю, у всех это останется на памяти, – сказала Урсула.

Она подошла к окну, раздвинула шторы и стояла, глядя на небо. Оно было черное, усеянное яркими звездами, а над дальними деревьями и домами занимались красные всполохи огня, высвечивая неровную кромку зарева. Пожар, подумала она. Они жгут что-то и в других концах города. Быть может, остальные синагоги. Или чьи-то дома. Или и то и другое. Где конец всему этому? Господи, где же этому конец? Ее трясло в ознобе.

Зигмунд недолго пробыл у телефона и вскоре вернулся в спальню.

– Я поговорил с Хеди. – В его тоне чувствовалось облегчение. – В Грюневальде мирно и сонно, как всегда, и охранник в банке тоже сказал, что у них все тихо в финансовом районе. Так что, возможно, демонстрации на Ку'дам и Фазаненштрассе просто изолированные инциденты, учиненные хамами и бандитами, которые так часто срываются с цепи…

– Сомневаюсь, – еле слышно заметила Урсула. – Если еще принять во внимание, что в этом участвуют штурмовики. Все гораздо серьезней в сравнении с тем, что мы видели раньше.

– Возможно, – пробормотал Зигмунд неуверенно. В душе он был с ней согласен, но не хотел усиливать ее чувство тревоги и еще больше пугать Теодору – той и так в эту ночь крепко досталось.

Внезапно Урсула кратко констатировала:

– Это начало.

– Начало, фрау Вестхейм? Начало чего? – спросила Теодора.

Помолчав, Урсула ответила:

– Начало конца евреев в Германии.

После того как Теодора ушла спать, Урсула с Зигмундом сидели на диванчике и разбирали драматические события этой ночи, стараясь понять, что они собой знаменовали.

В какой-то момент Урсула терпеливо высказала ему:

– Перестань, Зиги, оберегать меня, замалчивать то, что ты на самом деле думаешь. Я далеко не так глупа, чтобы делать из меня дурочку. В особенности обидно, если это норовит сделать мой муж, человек, которого я знаю с детства.

– Да, конечно, – согласился он, вздохнув. – Но я же это ради тебя…

Она попыталась улыбнуться, но у нее не вышло.

– Как всегда, дражайший мой Зиги, как всегда…

Урсула крепко, очень крепко сжала его руку и, чуть погодя, сказала срывающимся от волнения голосом:

– Мы должны его бросить, Зиги… бросить этот дом… бросить виллу на Ваннзее… бросить банк… бросить коллекции искусства, бросить все, что имеем, и уехать. Мы должны покинуть Берлин, Зиги. Мы должны уехать из Германии.

– Да, я знаю, – посуровел он. – Я давно это понял, все действительно так, но мне не хотелось стать свидетелем этого. – Он опять вздохнул. – Уехать должна вся семья. И Теодора. Мы не можем оставить ее здесь, это просто немыслимо. Она поедет вместе с нами. Я должен достать выездные визы на всех и въездные визы в другую страну.

– Каким образом?

«Да, действительно, как это сделать?» – размышлял Зигмунд.

– Честно говоря, Урсула, я не знаю… пока. Но начну действовать очень скоро. Конечно, одним преимуществом я располагаю.

– Чем же это, Зиги?

– Деньгами.

10

– Entschuldigen Sie, gnadige Frau, [3] – обратился к ней дворецкий. Сидя за письменным столом в стиле Людовика XVI в дальнем конце спальни и разбирая какие-то бумаги, Урсула взглянула на него.

– Ничего, Вальтер, ничего страшного. Что у вас?

Die Grafin von Tiegal ist da, gnadige Frau. [4]

Урсула была поражена.

– Графиня фон Тигаль здесь?! – переспросила она.

Вальтер кивнул.

– Проводите ее, пожалуйста, в библиотеку, я через минуту туда спущусь. Предложите ей кофе, заодно и я выпью чашечку. Спасибо, Вальтер.

– Как вам будет угодно, – произнес он, пятясь в дверь и прикрывая ее за собой.

Урсула сунула бумаги в верхний ящик стола, заперла его и положила ключ в карман. Разгладила юбку темно-серого шерстяного платья; когда проходила мимо туалетного стола, глянула на себя в зеркало. Лицо у нее было осунувшееся, бледные губы поджаты, под глазами темные круги. Ничего удивительного – после минувшей-то ночи. Она не выспалась, пролежав до рассвета, не смыкая глаз, погруженная в мрачные раздумья об их будущем. Зигмунд тоже не спал, встал рано и в шесть утра ушел в банк. Он уже успел несколько раз поговорить с ней по телефону с тех пор, как вышел из дому, пообещав после погромной ночи в городе держать ее в курсе всех событий и новостей.

Она провела гребнем по своим белокурым, короткой стрижки, волосам, кое-как пригладила их и направилась к двери, взглянув на наручные часы. Было еще довольно рано, без чего-то девять. Она знала, что Ренату привело к ней с утра естественное беспокойство за подругу, и Урсула была чрезвычайно тронута этим жестом.

Она сбежала вниз по лестнице, пролетела через просторный холл и распахнула двойные двери в библиотеку.

Рената стояла и смотрела в окно. Она резко обернулась, когда вошла Урсула, и бросилась к ней навстречу. Неуклюже обняла ее и прижалась.

– О, Урси, Урси! – воскликнула она прежде, чем выпустить подругу. – Ты прости за то, что я примчалась, не предупредив, – продолжала Рената, – но я хотела срочно поговорить с тобой, но у нас по непонятной причине вдруг перестал сегодня работать телефон.

– Хорошо, что ты пришла, Рен, я рада, что ты здесь. Ты всегда придаешь мне уверенности. Вальтер готовит нам кофе. Давай сядем.

Взявшись за руки, они подошли к бидермейеровскому дивану и сели. Чуть отстранясь, Рената пристально посмотрела на Урсулу.

– Тебе, конечно, уже известно, – сказала она, – что прошлой ночью погромы были не только в Берлине, но прокатились по всей Германии и Австрии. Да, по твоему лицу вижу – знаешь.

– Все это ужасно. Просто нет слов. Даже не верится.

– А каково все это выдержать! Ты видела газеты? Радио слушала?