Решающее лето

— Ничего особенного. Просто уселся на тротуаре и стал петь. Как я понимаю, полицейскому не удалось отправить его домой. Ему нравилось сидеть на тротуаре. Сейчас он и сам не меньше Клеменси мучается.

— Неужели? Почему же?

— Потому что теперь он знаменит. А цена успеха в наши дни — это известное соблюдение общепринятых норм и приличий. И Суэйн это прекрасно понимает. К тому же он терпеть не может ром.

Представив Суэйна сидящим на тротуаре, Эван не мог удержаться от нового взрыва гомерического хохота. На этот раз он смеялся так долго, что встревоженная миссис Шолто попросила меня принести ему стакан воды, а Чармиан, появившаяся в дверях спальни с заплетенными на ночь косами, с упреком сказала, что мы разбудили ребенка.

— И ты тоже, Клод, — произнесла она с укоризной, словно ждала этого от кого угодно, только не от меня.

Я ушел домой, сопровождаемый совсем ненужными мне заверениями миссис Шолто и ее сына, что они обязательно придут на открытие галереи Крендалла.

Однако они не пришли, как и очень многие из тех, кого мы действительно ждали, ибо девятнадцатого марта с самого утра зарядил дождь и не прекращался весь день. Забежала на часок Чармиан, пришел Суэйн с Клеменси и друзьями. Открытие галереи из торжественного и официального события превратилось в интимную встречу друзей, что вполне устраивало меня, но, разумеется, не Крендалла.

На второй день посетителей было несколько больше, а на третий мы даже продали пару картин. В течение часа были куплены картины Суэйна «Игра в крикет» и его же акварель «Игра в шары». После четырех часов наступило затишье. Крендалл ушел выпить чашку чаю, а я, усевшись за стол, стал просматривать книгу отзывов и счета от продажи в этот день. Вошли трое и разбрелись по залу. Я почти не замечал их, лишь изредка до меня доносились приглушенные голоса, как вдруг чей-то мягкий, несколько смущенный голос произнес над моим ухом:

— Здравствуй, Клод.

Упираясь руками в край стола и всей тяжестью навалившись на него, надо мной склонился Джон Филд. Его узкое лицо между большими, слегка оттопыренными ушами показалось мне еще более длинным и худым; оно было полно робкой, но упрямой решимости. Темные глаза в густых девичьих ресницах блеснули, когда он по обыкновению широко раскрыл их, так что расширившиеся темные зрачки почти слились с радужкой, а затем, сощурив, скромно опустил вниз. Прежде чем я успел что-либо ответить, подсознательно, в одно мгновение я отметил про себя, что у Филда вид вполне преуспевающего человека: хорошо сшитый темный костюм, аккуратно подстриженные, отполированные ногти. Я вспомнил Хелену, которая любила его и пыталась опекать, которая заставила себя обратить свое чувство в материнскую привязанность, отвергнутую затем столь вероломно, что это бросило тень на ее бескорыстие. Я подумал и о самом Джонни Филде, его подкупающей непосредственности, самозащитном уничижении, о его готовности доставлять всем удовольствие, если это ему самому ничего не стоило и не грозило жертвами или неудобствами. Он ничем не был обязан Хелене, она ничего не вправе была требовать от него, кроме разве простой человеческой благодарности. Он имел полное право жениться на девушке своих лет и положить конец обременявшей его привязанности старой женщины. Разве он виноват в чем-либо, кроме того, что усомнился в ее бескорыстии, что избрал наихудший, хотя и самый простой выход, вместо того чтобы избрать самый трудный, но зато единственно честный, — и этим жестоко обидел Хелену.

Все это промелькнуло в моем мозгу в одну короткую секунду, а может быть, прошло гораздо больше, чем одна секунда, ибо Джонни внезапно выпрямился и стоял теперь передо мной в до смешного неуверенной, выжидательной позе, но вот он снова склонился над столом и улыбнулся мне.

— Здравствуй, — ответил я и встал.

— До чего же я рад снова видеть тебя, — пробормотал он. — События меняются, время идет, теряешь из виду прежних друзей. Но все же как здорово снова встретиться! Как поживаешь, дружище?

— Хорошо. Как Наоми?

— Она здесь, ты знаешь?

Да, Наоми тоже была здесь, и сейчас она подходила к нам вместе с какой-то дамой.

— Нао! Смотри, это Клод!

— Мы как раз подумали, увидев имя мистера Крендалла, — начала Наоми, — что, может быть, встретим тебя здесь. Джон сказал, надо попробовать. — И она бросила неуверенный взгляд на Джона, но он легонько потрепал ее по плечу, как бы подтверждая, что она сказала именно то, что нужно. Справившись о моем здоровье, Наоми представила мне свою спутницу, миссис Эштон.

Наоми понравилась выставка, а Филд сделал пару вполне справедливых замечаний со свойственной ему нарочитой неуверенностью. Миссис Эштон тактично отошла в дальний конец зала и разглядывала крикетный матч Суэйна — картина выделялась темным квадратом на светлой стене под безжалостно яркими лучами закатного солнца.

Меня поразила перемена, произошедшая в Наоми. Она была по-прежнему хороша, во всей своей простой и здоровой красоте, и белокурые сверкающие волосы были все так же великолепны, однако в ней появилось что-то новое, незнакомое, но что именно, я никак не мог уловить.

Решив, что при этой не совсем желанной для меня встрече лучше всего вести себя с Филдами, как с обычными посетителями выставки, я предложил им спуститься вниз и посмотреть несколько интересных картин, находившихся пока еще в запаснике. Они с готовностью согласились, и Наоми подозвала миссис Эштон. Я показал им гордость Крендалла — небольшое, но действительно великолепное полотно Бонингтона, которое Крендалл откопал где-то в Дувре, в лавке антиквара.

— Это шедевр! — пробормотал Филд! — Да, это настоящий шедевр. — Он присел на корточки перед картиной и с благоговением взял ее в руки. — Какая прелесть, посмотри, Наоми.

— Мне бесполезно показывать, — нервно ответила она. — Я все равно ничего в этом не смыслю.

— Нет, ты все-таки взгляни. — Он ласково посмотрел на нее, быстро обежав взглядом ее лицо, словно хотел запомнить его до мельчайших подробностей. — Ты смыслишь в этом ничуть не меньше меня, дорогая. А Клод знает, на что я способен.

— Вам нравится? — спросил я миссис Эштон, молча стоявшую рядом. Она мне показалась несколько бесцветной молодой особой лет двадцати семи или двадцати восьми, чуть ниже среднего роста, но с довольно стройной фигурой. Ее черное платье и шляпка были подчеркнуто строги и производили впечатление не совсем удачного траурного костюма на чужих похоронах — достаточно скромного и вместе с тем чересчур изысканного.

— Нравится, хотя я плохо разбираюсь в живописи.

Филд, легко выпрямив согнутые колени, быстро поднялся. Он был олицетворением жизнерадостности и добродушия.

— Почему бы тебе не выпить с нами чашку чаю, Клод?

— К сожалению, не могу. Я здесь один. Через полчаса я должен закрыть окна ставнями и запереть помещение.

— Ну что ж, я рад, что увидел тебя. Не правда ли, Нао, мы часто о нем вспоминали?

Наоми кивнула, но ничего не ответила. И я вдруг понял, что так смутило меня в ней. Когда она выходила замуж за Джонни Филда, она знала, что он слаб, а она сильна. Она готовилась опекать его и ухаживать за ним, льстить ему и поддерживать в нем уверенность, пока наконец не сможет передать ему частицу своей. Он зависел от нее и поэтому принадлежал ей, чтобы она могла оберегать его и повелевать им. А теперь, когда Джонни где-то в чем-то преуспел, их отношения резко изменились. Она по-прежнему чувствовала за него ответственность, но это уже не была ответственность опекуна за опекаемого, скорее, все теперь было наоборот. Она более не была ни сильна, ни уверена в себе, как прежде. Когда-то она, должно быть, уступила Джонни, не потому, что он того потребовал — на это он просто не был способен, — а просто потому, что любила его и хотела поднять в глазах других. И еще, должно быть, потому, что ей было приятно, когда им восхищались. А теперь ей приходится ему во всем уступать, потому что он научился сам принимать решения. Она по-прежнему любила его, но утратила былую уверенность как в нем, так и в самой себе.