Вот тако-о-ой!

В один июньский день, примерно через месяц после их свадьбы, Селина захотела сопровождать Первуса в Чикаго. Они выехали тотчас же после обеда, в четвертом часу дня, и добрались до города рано, хотя дорога была еще размыта поздними майскими ливнями. Это было вроде свадебного путешествия, потому что Селина никуда еще не выезжала со дня их свадьбы. Солнце пекло сильно. Селина выглядывая каждую минуту из-под зонта, веселая и оживленная, болтала без умолку, сыпала вопросами и восклицаниями, вертела головой во все стороны. Временами ей хотелось, чтобы Первус несколько охотнее и быстрее откликался на ее настроение. Эта живая маленькая женщина походила на дружелюбного резвого терьера, прыгавшего и увивавшегося вокруг солидного, тяжеловесного сенбернара.

Всю дорогу она развивала чудесные планы, родившиеся в ее голове за последний месяц. Ей не понадобилось целого месяца для того, чтобы открыть, что этот широкоплечий великан, который стал ее мужем, – попросту большое дитя, доброе и мягкое, но не отличавшееся избытком ума и инициативы. И ему никогда не понять было того огня, той сложности душевных движений, того – от отца – авантюризма, какие были свойственны Селине.

Как все юные новобрачные, Селина храбро решила переделать своего супруга. Он ведь был хорош собой силен, кроток, но флегматичен, консервативен, угрюм. Ей следовало сделать его смелым, бодрым, всегда добивающимся успеха, легким на подъем.

И пока телега подпрыгивала по Гельстедской дороге, она в длинных и пламенных тирадах излагала мужу некоторые из своих планов.

– Первус, нам надо выкрасить дом в октябре, до наступления морозов, когда окончатся полевые работы. В белое с зеленым, будет премило. Или пожалуй, белый цвет непрактичен? Так, может быть, сделаем зеленый с темно-зеленой отделкой? Будет прекрасный фон для мальв у стены (те мальвы, что они с Ральфом посадили, пока не показывались из земли). Да, а потом еще – этот западный участок Мы его будет тренировать?

– Гм, дренировать, – пробурчал Первус. – Это – глинистая почва. Дренируй не дренируй, глина глиной останется. Твердая глина.

У Селины ответ был наготове:

– Я знаю, но у тебя был до сих пор худой дренаж. И – погоди, погоди! – нужен чернозем. Я знаю, что такое чернозем. Это – сгнившие овощи. Их целая куча всегда за нашим хлевом, и ты удобрял ими хорошие участки. Ведь не весь же западный участок – глина, часть – болотистая. Тут дренаж поможет. И удобрение. Поташ и фосфориты.

Первус залился смехом, сильно удивив и оскорбив этим свою ученую супругу. Заметив это, он покровительственно погладил своей большой загорелой рукой ее щеку, покрасневшую от обиды, потом ласково ущипнул ее.

– Не тронь, – сказала Селина и откинулась назад. Она впервые отстранила его ласку.

Первус снова засмеялся:

Ладно, ладно. Школьная учительница, превратившаяся в фермера. Я думаю, даже вдова Парленберг не знает столько, сколько моя маленькая фермерша (он снова захохотал) о поташе и… о чем еще? Скажи мне, Лина, откуда ты это выудила, все эти вещи насчет обработки земли?

– Читала в книге, – сказала Селина почти сварливо. – Посылала за ней в Чикаго.

– Книга, книга! – Он хлопнул себя по колену. – Фермер-огородник с книгой. Ха-ха-ха!

– Но отчего же нет? Тот, кто написал эту книгу, смыслит в сельском хозяйстве больше, чем все в Ай-Прери. Ему известны все новые методы. А вы работаете в точности так, как работали ваши отцы, деды.

– Что годилось для моего отца, годится и для меня.

– Нет, не годится, – восклицала Селина. – В книге говорится, что глина хороша для капусты, гороха, бобов. Там учат вас, как ее использовать. Вот что. – Раз начав, она уже не могла остановиться. – И нам надо завести двух лошадей, чтобы возить телегу на базар. Это сбережет время, ты не будешь опаздывать на базар. Две лошади и новая телега, зеленая с красным, как у Клааса Пуля, вот бы хорошо.

Первус уставился прямо перед собой на уши лошади совершенно так же, как когда-то Клаас Пуль во время первого путешествия Селины по этой дороге.

– Недурные разговоры. Недурно.

– Это не разговоры. Это – планы. Отчего ты не хочешь строить их?

Селина ударила бессильным кулачком по колену. Это была уже серьезная ссора. Дальше не шло никогда. Но Первус вел свою линию: прошло два года, а западный участок все еще представлял собой глинистое, неплодоносящее место. А старый дом стоял такой же облезлый, некрашеный.

В ту ночь в Чикаго они ночевали в одной из двадцатипятицентовых комнат гостиницы у рынка. Спал собственно один только Первус. Жена его лежала без сна, прислушиваясь к шуму большого города, от которого совсем отвыкла, и глядя в синюю мглу за окном, пока эта мгла не начала сереть. Она, быть может, немного и поплакала. Но утром Первус, если бы он был человеком наблюдательным, мог бы заметить одно: что линия рта на лице его жены стала особенно четкой и твердой, а это означало, что не забыто ничто – ни окраска дома, ни дренаж, ни удобрение поташем и фосфоритом, ни вторая лошадь и новая телега.

Селина поднялась еще до четырех, в одно время с мужем, довольная, что может уйти из душной комнатушки с грязными зелеными обоями. В ресторанчике первого этажа они позавтракали кофе и хлебом. Первус пошел за лошадью. Ночной сторож получил вторые двадцать пять центов за то, что стерег ночью нагруженную овощами телегу. Заря еще только занималась, когда базар начался. Селина, наблюдавшая с телеги, подумала, вспоминая свои мысли там, в поле Ай-Прери, что продукты, ради которых Первус трудится, пока не заболит спина и не устанут до изнеможения руки, распределяются здесь до смешного случайным, рискованным, пожалуй, даже гибельным образом. Но не сказала ничего.

Так прошел год, за ним другой. Первус ни за что не хотел, чтобы его жена работала в поле, как жены и дочери остальных фермеров. Наличных денег у них почти никогда не имелось. Первусу было очень трудно даже выплачивать Яну Стину его месячное жалованье в мае, июне, июле и августе, хотя Стин получал гроши, так как считался дурачком и неумехой.

Селина многому научилась за этот первый и второй годы, но говорила она теперь мало. Она хозяйничала в доме – тяжелая, грязная и бесконечная работа – и старалась сохранять свежий и щеголеватый вид, насколько это было возможно. Теперь она поняла, отчего у Марты Пуль в ее 28 лет изможденное лицо, небрежные, некрасиво сшитые платья, тяжелая походка.

Ральф часто навещал ее. Он находил в их доме тишину и покой, которых не знали на ферме Пулей, где всегда стояли шум и суета. Чтобы сделать дом уютным и привлекательным, Селина решилась пустить в ход свой маленький капитал – четыреста девяносто семь долларов, оставленных ей отцом, и последний из тех чудных бриллиантов, который еще оставался у нее. Она зашила его в рубец старой фланелевой кофточки. Как-то она показала его Первусу.

– Если это продать, мы могли бы, пожалуй, выручить столько, что хватило бы и на дренаж и на многое другое.

Первус взял камень, взвесил его на своей широкой ладони, сощурился, как он всегда делал, когда обсуждался вопрос, в котором он ничего не смыслил.

– Сколько ты могла бы получить за него? Пятьдесят долларов, быть может. А мне надо не пятьдесят, а пятьсот.

– У меня есть пятьсот. У меня ведь есть в банке.

– Ну что ж, пожалуй, подумаем об этом будущей весной. Нынче у меня дела и без того по горло.

Селине этот аргумент казался неубедительным и близоруким. Но она была так недавно замужем и не умела еще отстаивать свое мнение. Она была слишком влюблена, слишком еще несведуща в вопросах фермерского хозяйства.

Зато мечту о беленькой лейке и о щетке она осуществила. Неделями все мылось, чистилось, терлось в доме де Ионгов. Кажется, не вмешайся Первус, Селина бы со своей лейкой и трехдюймовой щеткой принялась и за наружные стены дома. На окнах появились канифасные гардины, безобразный диван в гостиной покрылся самодельным ковриком. Ральф с увлечением помогал ей устраиваться, оба с восхищением рассматривали иллюстрированные каталоги магазинов и журнал «Дом и сад». Террасы, пруды с лилиями, кретон, камины, трельяжи, фонтаны – все вызывало восхищение, восклицания, иногда критическое обсуждение. Селина колебалась между английским коттеджем с зеленеющей аркой, выступающим окном и итальянской виллой с просторной террасой, где она будет гулять вся в белом с большой собакой – русской лайкой. Если бы обитатели Ай-Прери услыхали когда-нибудь один из этих разговоров между женой фермера, которая все еще оставалась юной девушкой, и мальчиком – сыном фермера, который никогда не был вполне ребенком, они развели бы руками от изумления и ужаса. Но Ай-Прери ничего не слышало и вряд ли поняло бы что-нибудь в этих беседах, оставшихся только беседами.