Отвергнутый дар

– Вот как? – Она сверлила его взглядом. – Что ж, это многое объясняет.

Она повернулась и увидела дверь в другом конце комнаты.

– Там твоя спальня?

– Да.

– Прекрасно.

Она прошла мимо него в спальню. Стало тихо; через некоторое время она его позвала. Он медленно переступил порог и остановился, глядя на нее с высоты своего роста.

Изумрудное платье валялось на полу, обнаженная Изобел лежала на его узком студенческом ложе, вытянувшись во всю длину белым, по-мальчишески стройным телом. Волосы разметались по подушке, между узкими бедрами золотился рыжий треугольник, жемчужины спадали в ложбинку между маленькими белыми грудями.

– Эдуард, милый, ты ведь не против? Понимаешь, я так давно об этом мечтала…

Она замолчала, уставясь на него зелеными, светящимися, как у кошки, глазами.

– Я выложу замуж, Эдуард, я тебе не говорила? За этого гонщика, так уж в конце концов получилось. По-моему, свадьба будет на той неделе, после того как он выступит в гонках на какой-то там Большой Приз. Если, понятно, не разобьется. Вот я и решила, что нам с тобой не стоит откладывать. Когда б я не сделала этого, то просто не смогла бы за него выйти…

Эдуард подошел к постели, присел и взял ее худенькое запястье.

– Ты ни о чем не волнуйся, – улыбнулась она. – Я еще в Лондоне вставила себе этот идиотский колпачок. Мне сказали, что ты его даже и не почувствуешь.

Он наклонился, нежно поцеловал ее в губы, потом выпрямился и тронул пальцем ее щеку.

– Ты плачешь.

– Самую капельку. Сейчас перестану. Это, должно быть, из-за того, что пришлось столько ждать. Эдуард, милый, скажи – ты ведь знал, правда?

Он ответил ей спокойным взглядом.

– Пожалуй, знал. Да.

– Ой, как я рада! Теперь все мною проще. Эдуард, дорогой, ты не против, если я посмотрю на… как ты разденешься?

Эдуард улыбнулся. Он все с себя снял. Изобел, свернувшись калачиком, как котенок, не сводила с него глаз Потом привлекла к себе, уложила рядом и нежно отстранила.

– Эдуард, милый. Не надо меня целовать. Пока что не надо. Тебе ничего не нужно делать. Я совсем готова. Я уже мокрая. Была мокрая, когда пила первый стакан мартини. У тебя самый чудесный, самый красивый… Я другого такого не видела. А теперь я хочу сделать – вот так…

Она грациозно его оседлала, на миг застыла над ним, возвышаясь подобно тонкому белому жезлу. Затем взяла его член в узкую руку и ввела в себя головку. Он ощутил влажность, упругие стенки влагалища. Глядя ему прямо в глаза, она медленно опустилась, словно насаживая себя на острие его плоти.

– Эдуард, милый, если ты чуть нажмешь, я сразу кончу. О, да…

Он нажал. Она кончила. И поцеловала его.

Они занимались любовью до самого вечера. То она была ласковой, и нежной, и ленивой, как кошка, которую гладят; то кошка вдруг выгибала спину и давала почувствовать коготки. Эдуард извергал в нее свое семя с чувством ошеломляющего освобождения. День прошел словно во сне, который ему – или ей – когда-то давно уже снился.

Стало смеркаться. Он поцеловал ее влажные бедра, потом рот; Изобел взяла в руки его голову и долго смотрела в глаза. Ее собственные глаза горели изумрудами, но теперь в них не было слез.

– Эдуард, милый, – произнесла она. – У меня к тебе совершенно особое чувство, я знала, что ты поймешь. Я правильно поступила, верно?

– Безусловно, – улыбнулся он.

– Я тебе нравлюсь? Ты мне всегда нравился.

– Да. – Он нежно ее поцеловал. – Ты мне всегда очень нравилась.

– Так я и думала. Я рада. Нравиться мне куда больше по душе, чем когда меня любят. В общем и целом. А теперь мне пора.

Она соскочила на пол с той быстрой нервной грацией, которая его неизменно очаровывала, и натянула зеленое платье.

– Я пришлю тебе кусочек моего свадебного торга, – заявила она с озорной улыбкой. – Он будет покрыт чудовищной белой глазурью – ею так гордятся кондитеры – и на вкус приторный. Но мне нравятся коробочки с бумажным кружевом, в какие укладывают ломтики. Так что пришлю. Можешь съесть его перед экзаменами. Свадебный торт приносит удачу, это все говорят, поэтому ты наверняка получишь степень и…

– Изобел…

– Если я задержусь еще на минутку, то опять разревусь, – сказала она. – А это будет в весьма дурном вкусе. До свидания, Эдуард, милый. Береги себя.

Через неделю он отбил телеграмму: «Спасибо за торт тчк Эдуард». Через три месяца, когда о присуждении ему степени бакалавра стало известно из опубликованных лондонской «Таймс» итогов выпускных экзаменов в Оксфордском и Кембриджском университетах, к нему в Сен-Клу пришла телеграмма: «Вижу зпт ты его съел тчк Изобел».

После этого она на восемь лет исчезла из его жизни.

Окончив Оксфорд, Эдуард возвратился во Францию, чтобы приступить к управлению компаниями и недвижимостью де Шавиньи. Состояние дел привело его в ужас Студентом он на каникулах наведывался во Францию, но короткие эти приезды не дали ему и отдаленного представления о хаосе, который воцарился после смерти отца.

Жан-Поль согласился не раздумывая: «Конечно, о чем говорить, братик. Убедишься, какая это смертная скука». Эдуард принялся методично обследовать состояние дел в империи де Шавиньи: ювелирная компания, ее мастерские и салоны в Европе и Америке; земли и виноградники в департаменте Луара и в Алжире; акции; авуары; собственность, приобретенная бароном на родине и за рубежом. Везде наблюдалось одно и то же: старые служащие пытались вести дела так, как, по их мнению, мог бы требовать от них покойный барон; они не имели представления о новых подходах, страшились принимать самостоятельные решения, топтались на месте, позволяя накапливаться нерешенным проблемам. Многие годы дела де Шавиньи велись по старинке, Эдуард повсюду находил безразличие и застой. Создавалось впечатление, будто огромный механизм так долго работает по инерции, что никто не заметил и не встревожился, что он останавливается.

После казни Ксавье де Шавиньи немецкое главнокомандование наложило лапу на дом и парк в Сен-Клу; красивейший особняк конца семнадцатого века был отдан под казарму. Это было известно Эдуарду. Он другого не мог понять – почему за все послевоенные годы Жан-Поль так и не озаботился восстановить дом. Он оборудовал для себя маленькую квартирку в одном крыле, сохранил то, что уцелело из старого штата прислуги, но все прочее оставил в том виде, в каком застал.

Следовало поехать все осмотреть на месте, но Эдуард, зная, какое зрелище увидит и сколько боли оно ему причинит, тянул с поездкой. Наконец через три месяца после возвращения из Англии, в погожий сентябрьский день 1949 года он все же туда отправился.

Издалека, с дороги, величественный особняк выглядел так же, как до войны. Солнце играло на голубом шифере крутой крыши и в стеклах высоких окон, выстроившихся в ряд по главному фасаду.

Старые слуги явно нервничали, приветствуя хозяина. Эдуард молча обошел дом. Мебели оказалось мало – почти все успели отправить в Швейцарию; но то немногое, что осталось, было безнадежно испорчено. Со стен исчезли знаменитые брюссельские гобелены, с полов – ковры; его шаги отдавались эхом в оголенных комнатах. Эдуард смотрел и не верил собственным глазам. В нем закипала злость. Панели исцарапаны инициалами и непристойными рисунками; шелковые обои порваны и ободраны, на стенах зеленоватые потеки из-за забитых водостоков. На большой, изгибающейся дугой лестнице, одной из самых знаменитых достопримечательностей особняка, наполовину выломаны перила – ими топили печи. В большой зале венецианские зеркала вдоль стен разбиты все до единого. У дверей сломаны петли, дом снизу доверху пропах мышами и сыростью.

Слуги постарались по мере сил – прибрали в доме к его приезду, но оттого разрушения только резче бросались в глаза. Эдуард медленно поднялся на второй этаж. Спальня отца, его гардеробная, его ванная – панели красною дерева изрублены, старинные латунные и медные краны выдраны с корнем и унесены. Расписанные от руки китайские обои восемнадцатого века в спальне матери подраны, испакощены, в пятнах мочи. Библиотека – книжные шкафы развалены и разбиты. И так комната за комнатой, двадцать спален, затем чердак, протекающая крыша, осевшие потолки. Эдуард спустился на первый этаж, остановился в огромном, выложенном мрамором вестибюле и закрыл глаза. Он увидел дом, каким гот был когда-то, во времена его детства, – повсюду тишина и порядок, каждая вещь в его стенах – совершеннейший и красивейший образец в своем роде. Он вспомнил об обедах на восемнадцать, двадцать, тридцать персон; о танцевальных вечерах и приглушенной музыке, доносившейся из бальной залы: о безмятежных часах, что он порой проводил в кабинете отца. Он открыл глаза. Старик дворецкий не спускал с него тревожного взгляда.