Граница. Таежный роман. Пожар

Китайца выволокли на улицу. Он торопливо забормотал, как спасительное заклинание:

— Голощекин, не надо! Голощекин, не надо… — Бросился к Никите, затараторил по-китайски, замахал руками.

Голощекин спокойно отвернулся и бросил:

— Умаров! Расстрелять контрабандиста! При попытке к бегству.

Умаров, не раздумывая, вскинул автомат.

— Да не здесь! — поморщился Никита. — К болоту отведи его.

Умаров ткнул китайца в спину стволом и повел в сторону топи. Голощекин присел на корточки возле корзин с рыбой, выбрал рыбину покрупнее, одним движением вспорол ей брюхо и достал пакет с белым порошком. Солдаты обступили его полукругом, вытягивали шеи, глазели на рыбу. Голощекин ножом проткнул пакет, достал щепотку порошка, понюхал, лизнул и удовлетворенно кивнул:

— Как в воду глядел, Братеев! В рыбе они наркотики прятали.

Круглоголовый коренастый Братеев, белобрысый основательный сержант-сибиряк, не выразил ни особой радости, ни благодарности за похвалу. Присел рядом с капитаном, уставился немигающим взглядом на корзины с рыбой.

Голощекин обернулся к солдатам, рявкнул:

— Прочесать все вокруг!

Потом брезгливо вытер руки, заляпанные рыбьей слизью и порошком, о пучок травы и кивнул:

— Сержант Братеев! Осмотреть фанзу повнимательнее! — Он поднялся и, пригнувшись в дверном проеме, вышел.

Братеев неторопливо встал и долго смотрел вслед уходящему капитану. Взгляд его прищуренных глаз с короткими бесцветными ресницами был хмур и недоверчив.

Голощекин отправился к болоту, куда Умаров увел контрабандиста. Труп китайца он должен обыскать сам.

Неожиданно Никита услышал автоматную очередь, еще одну… И тут же стук автомата потонул в грохоте взрывов. Снаряды ложились кучно, все ближе, поднимая столбы грязи и дыма, выворачивая с корнем и разнося в щепки деревья. Не обращая внимания на летящие ветки и комья земли, Никита бросился к болоту. Навстречу ему из кустов выбрался оглушенный Умаров.

— Где контрабандист? Где?! — рявкнул Голощекин.

Стрельба и грохот прекратились так же неожиданно, как и начались, и наступила оглушительная, закладывающая уши тишина.

— Ушел, — буркнул Умаров, мокрой рукой пытаясь стереть вонючую грязь с лица.

— Как ушел? — не поверил Голощекин. — Как это ушел?

— По болоту пошел, — хмуро процедил Умаров. — Я стрелял! А китайцы в ответ такую пальбу устроили!

— Да ты что?! — От ярости у Голощекина сел голос. — Ты что, не знаешь, что нельзя стрелять в их сторону?

Умаров остолбенело уставился на капитана:

— Вы же сами приказали…

— Что?! — Голощекин прищурился. — Что я тебе приказал? Дур-рак!

Умаров поежился под прицелом этого прожигающего взгляда и послушно повторил:

— Дурак. Виноват, товарищ капитан!

Но Голощекин все сверлил Умарова взглядом, наступал, теснил к болоту.

— Провокацию на границе устроить — это я тебе приказал?

Внезапно он успокоился. Поправил фуражку и хмыкнул, по-птичьи дернув головой.

— Провокацию устроить… — повторил Голощекин, но голос его звучал уже без угрозы, почти весело.

Он развернулся и направился к болоту.

Шагал Голощекин легко, пружинисто, свободно, и видно было, что он может идти так целый день, не уставая и не сбавляя темпа.

ГЛАВА 8

Капитан Голощекин и особист Ворон пили в опустевшей тихой квартире Ворона. Голощекин был разговорчив и весел, Ворон мрачен и молчалив. Пили они поровну, Ворон пьянел и наливался горечью и обидой, Голощекин казался почти трезвым, только посмеивался, играл широким охотничьим ножом, острым, как бритва.

Красный абажур, призванный создавать в этом доме уют и дарить ощущение покоя, сейчас придавал попойке какой-то мрачный и даже зловещий вид.

— Скоро сезон на уток, — добродушно обронил Никита. — Пойдем?

В эту минуту он выглядел верным другом — другом, который все понимает, сочувствует, но по-мужски сурово скрывает свои чувства за трепом о делах простых и обыденных.

— Да, — мертвым голосом ответил Ворон. — Заждался. Постреляем.

Никита хмыкнул, налил ему водки в граненый стакан — до краев, всклянь, — и подождал, пока особист выпьет. Пригубил из своего стакана и снова широко улыбнулся.

— Да брось ты, не пыхти! Мне тебя даже жалко становится. — Голощекин поднял свой стакан и осушил его одним глотком. — А я жалеть не люблю.

Ворон не слышал. Он, казалось, ведет какой-то внутренний диалог с самим собой, ведет не один день, ходит по протоптанному кругу, как слепая лошадь на шахте.

— Столько лет вместе.

Они сидели уже давно, и Голощекину никак не удавалось столкнуть особиста с этой колеи, не удавалось начать разговор, ради которого он, собственно, и пришел, достучаться до его сознания, пробившись через стену мрачных мыслей, занимавших Ворона. Но Голощекин не оставлял попыток.

— Есть три варианта! — бодро начал он, словно отвечая на незаданный вопрос. — Оплакиваем бегство жены…

Ворон слепо смотрел в одну точку, прямо перед собой, словно перед ним сидел невидимый всем остальным собеседник.

— Не сказав ни слова, — бесстрастно произнес он.

Эту фразу Голощекин слышал уже не раз. И знал, что будет дальше. Похоже, особист прямо-таки наслаждался своим горем и своим позором.

Горе же состояло в том, что жена полкового особиста майора Ворона Альбина сбежала с заезжим гастролером, сладкоголосым соловьем с внешностью и замашками сибарита.

— Мимо! — невозмутимо констатировал Голощекин. — Тогда второй вариант. Картину я тут в городском музее видел. «Муж убивает любовников на смятой простыне». Исторический сюжет.

Он резал своим разбойничьим ножом мясо, хлеб, сыр, разливал водку, остро поглядывая на Ворона.

— Как предательница, — сказал особист. — Тайно.

— Значит, тоже мимо, — согласился Голощекин. — Тогда третий вариант. Нанятый убийца всаживает нож в сердце коварного соблазнителя! — И он с размаху вонзил нож в столешницу.

Лезвие вошло глубоко, задев мизинец левой руки. Голощекин сунул палец в рот, пососал и взглянул исподлобья на особиста.

Наконец Ворон проснулся. Он посмотрел на капитана трезвыми глазами и быстро спросил:

— Ты сможешь убить?

Голощекин развеселился. Хрипло, коротко хохотнул и поманил к себе Ворона окровавленным мизинцем:

— Что-о? Зацепило?!

Особист мгновенно опомнился:

— На убийство не пойду.

Голощекин глянул на него с презрением и успокоил:

— Я его убью морально.

Ворон облегченно вздохнул.

— У нее заскок, понимаешь? Она любит тебя! — сказал Никита. — В голосе его зазвучали интонации опытного учителя, уговаривающего двоечника не отчаиваться и начать новую жизнь с понедельника. — Но она боится вернуться. Ей надо помочь. — Голощекин закурил и подмигнул Ворону. — И я ей помогу!

На лбу особиста выступили бисеринки пота. Он сглотнул и выговорил деревянными, непослушными губами:

— Никита, если ты это сделаешь, я… — Голос его сорвался.

Голощекин кивнул, налил еще по стакану, чокнулся и проследил, чтобы Ворон выпил до дна, тяжелым взглядом будто подталкивая стакан в его руке ближе ко рту.

— Понял! Не дурак. — Голощекин выпил сам, шумно выдохнул, занюхал хлебной коркой и уставился на особиста, словно гипнотизируя. — Но и ты мне помоги. У тебя там бумага есть ненужная… для пыжей сгодится… так ты мне ее отдай.

Лицо особиста окаменело.

— Как это — отдай? — подозрительно прищурился он.

Голощекин махнул рукой:

— Просто! Вот так — достань и отдай. Вздорный донос сержанта Братеева. Нелепица, ну… Поклеп на всех нас! Мы же до конца своих дней не отмоемся! — Это «мы» он ввернул легко, изящно — ведь не о себе заботился, а, в сущности, спасал честь всей заставы, и особиста тоже. — Ты же знаешь, самое трудное — доказывать, что ты не верблюд.

Угодил-таки в больное место, наступил на любимую мозоль. Ворону когда-то пришлось доказывать, что он не верблюд… Но отдать документ? У работника органов такие вещи отметаются на пороге сознания.