Рыжие волосы, зеленые глаза

Какой-нибудь полуразвалившийся мотороллер интересовал Мистраля куда больше, чем школьная программа.

— Мне очень жаль, Адель, — говорила ей учительница Сандра Амадори. — Мистраль очень умен, но учиться не хочет.

Она возвращалась домой и осыпала его горькими упреками на живописной смеси французского с романьольским диалектом. Но когда испачканные детские ручки тянулись ее обнять, гнев пропадал, Адель забывала о плохих отметках и прижимала его к себе. Эти почерневшие от масла, тянущиеся к ней ручонки были ей дороже всего на свете.

По окончании восьмилетки никакая сила в мире не могла его заставить продолжить занятия. Примо Бриганти взял его на работу к себе в мастерскую. Мистраль приходил с утра пораньше и работал с таким же рвением, с каким другие мальчишки осаждали игральные автоматы. По вечерам хозяин был вынужден буквально гнать его домой: у Мистраля всегда находилось какое-нибудь неотложное дело, чтобы подольше задержаться в мастерской. Все свои заработки он тратил на сломанные мопеды, ремонтировал их, доводил до ума, а потом перепродавал. Он ничего не читал, кроме спортивных журналов, стены его комнаты были сплошь увешаны фотографиями Нуволари, Варци, Фанджио, Меркса, Аскари, Стюарта и других гоночных асов.

Он знал, что ему никогда не стать одним из них: ведь для участия в соревнованиях «Формулы» нужно было быть богатым. Но он надеялся занять место главного механика в какой-нибудь престижной команде.

Весной, как только ему исполнилось восемнадцать, Мистраль сдал экзамен на водительские права и тут же купил полуразвалившуюся малолитражку, которую превратил в настоящий красный «болид», ставший предметом зависти для всех его друзей. Обо всем об этом Адель успела вспомнить, сидя за столом напротив сына и все еще надеясь услышать, что он пошутил, что никуда и никогда он не уедет.

— У тебя есть Мария, — настаивала она. — Есть любимая работа. Неужели тебе мало?

— Мария хорошая девушка, — согласился он.

— Так чего ж тебе еще нужно? — нахмурилась Адель.

— Она особенная. Второй такой нет и никогда не будет. Но вот работу я могу найти и получше. Думаю, если бы отец был жив, он бы меня поддержал, — сказал Мистраль, пристально глядя на мать.

Она опустила голову, последние слова сына задели ее за живое. Впервые в жизни Мистраль попрекнул ее именем отца.

— Мистраль, — вздохнула Адель, сокрушенно качая головой. — Проклятый ветер. Надо же, я сама наградила тебя таким именем. Ты подобен ураганному ветру, который, говорят, срывает даже уши у ослов, все опрокидывает и переворачивает: людей, предметы, чувства. Никто и ничто не может его остановить.

Мистраль уехал на рассвете следующего дня. Его мать еще спала, и он оставил на кухонном столе записку: «Maman, сегодня ночью я слышал, как ты плакала. Мне тебя очень жалко, и поэтому я еще больше тебя люблю».

4

Вывеска была несколько помпезной, но броской и запоминающейся. Крупно выписанные имена Ванды и Марко короной венчали выведенную курсивом по желтому полю надпись помельче: «Salon de beaut» [14]. Французское название было не просто данью местной моде, отражавшей международный престиж прославленных морских курортов. Салон Ванды и Марко, хоть и расположенный в небольшом живописном прибрежном городке, по праву считался — на зависть аналогичным заведениям в Римини и Форли — самой шикарной дамской парикмахерской во всей Романье. Королевой стрижки и укладки была она, Ванда. Марко же был всего лишь дорогостоящей игрушкой, декоративным, хотя и не лишенным функциональности украшением. Посетительницам нравился этот романьольский кот, неутомимо гоняющийся за любыми юбками, не разбирая возраста и состояния. На Марко смотрели как на местный аттракцион, и он охотно, с ленивой, томной грацией разыгрывал полностью отвечавшую его сути роль великовозрастного шалопая, считая, что вносит свой вклад в процветание семейного предприятия. Красавец был на двадцать лет моложе жены, настоящей уродины, но это не мешало ему быть преданным спутником ее жизни.

Ванда была для него курочкой, несущей золотые яйца. День за днем росла и округлялась откладываемая им сумма, вверенная рачительному попечению местного отделения банка «Касса Рурале», где Марко держал свой золотой запас, ожидая, пока он увеличится настолько, чтобы послужить своему хозяину трамплином для прыжка в один из престижных центров: в Болонью, например, или, еще лучше, в Милан. Чезенатико, полагал Марко, слишком тесен для него, здесь негде развернуться, хотя и это куда лучше Альферо, убогой деревушки, затерянной в Апеннинах, откуда он был родом и где появлялся время от времени, демонстрируя родственникам и знакомым, считавшим его непутевым, какое астрономическое расстояние отделяет его от них. В «Салоне красоты» Марко служил украшением витрины, являя собой типичный образчик курортного мотылька, лишенного каких-либо талантов, если не считать неутомимости в перепархивании с цветка на цветок.

Ванде было пятьдесят пять лет, но выглядела она старше. Лишенная эмоциональных порывов и эротической фантазии, хозяйка салона с материнским снисхождением взирала на шашни мужа, позволяя ему развлекаться и пребывая в счастливой уверенности, что ни одной женщине, как бы она ни была молода и красива, не увести ее ненаглядного. Марко зависел от нее во всем, именно поэтому ему дозволялось свободно распускать хвост — особенно перед солидными и состоятельными посетительницами — и осыпать их тягучими, как патока, комплиментами. Изящно изгибая стан, Марко целовал ручки, бросал убийственные взгляды сердцееда, а главное, с непревзойденной грацией и непринужденностью представлял к оплате головокружительные счета за услуги, по которым клиентки платили не моргнув глазом, никогда не забывая о щедрых чаевых для персонала.

По утрам, пока Ванда открывала салон, ее муженек позволял себе еще пару часиков понежиться в постели. Она следила, чтоб никто из служащих не опаздывал, расставляла повсюду вазы со свежими цветами, все раскладывала по местам, проверяя каждую мелочь, и заботилась о том, чтобы ее салон, даже в самых темных и скрытых от посторонних глаз уголках, сиял ослепительной чистотой. Уборкой занималась главным образом Мария, она всегда появлялась на работе первой, хотя ей приходилось ездить на велосипеде из Каннучето. Мария была самой молодой из служащих и считалась ученицей. Войдя в парикмахерскую, она торопливо переодевалась в карамельно-розовый халат с вышитыми на груди именами Ванды и Марко, затем, вооружившись тряпкой и бутылкой спирта, протирала зеркала и полочки, уставленные разнокалиберными склянками, до блеска начищала раковины для мытья головы, смахивала пыль с кожимитовых кресел цвета слоновой кости, после чего уходила в заднюю часть салона, где мыла и очищала от волос гребешки, щетки и бигуди.

В этот жаркий сентябрьский вторник Ванда заметила нечто необычное в лице девушки. Она не напоминала обиженного ребенка, а скорее походила на женщину, смертельно раненную предательством. До этого дня Мария всегда выглядела довольной. Ванда знала, что сама возможность вырваться из Каннучето, где она чувствовала себя пленницей, делает Марию счастливой, хотя в настоящий момент ее обязанности в парикмахерской были более чем скромными. Хозяйка салона питала к ней особую симпатию: будучи самой красивой из работавших у нее девушек, Мария тем не менее умела обращать в шутку ухаживания Марко, который буквально раздевал ее глазами.

— Давай-ка я провожу тебя домой после работы, — регулярно предлагал прекрасный Марко, подкрепляя свои слова заискивающей улыбкой.

— Перестаньте паскудничать, а то рано или поздно Ванда с вами разведется, — неизменно отвечала Мария.

— Брак — дело святое, — восклицал он в смятении, — церковь не признает разводов!

Марко приводила в трепет одна лишь мысль о том, что он может остаться без своей дойной коровы. Сама же Ванда, никогда ничего не упускавшая из виду, по достоинству ценила ответ девушки.