Все смиренно (ЛП)

Ди занервничала.

— Я просто… Я не католичка. Нисколечко.

Сестра Би хлопает ее по плечу, и шепотом говорит ей.

— Все в порядке. Иисус тоже им не был.

***

Когда мы приезжаем в Центральный Парк, я достаю свою камеру и делаю несколько великолепных снимков Ди у фонтана. Потом еще немного снимаю природу — листья, которые срываются с деревьев. Потом я и Долорес лежим рядышком на одеяле на траве, прогретой солнышком осеннего дня. И мы обмениваемся вопросами — совершенно разными, не совсем уместными, но очень забавными, которые помогают хорошо узнать человека.

— Тебя когда-нибудь арестовывали? — спрашивает меня Ди, пока играет с пуговицами на моей фланелевой рубашке.

— Еще нет. А тебя?

Она улыбается.

— Арестовывали. Но никогда не предъявляли обвинений.

Потом она рассказывает, как она, ее кузен и Кейт попались, когда несколько часов катались в их местном зале для катания на роликовых коньках, куда они пробрались незаконно. Домой их тогда доставил городской шериф, и ее мама была не в восторге.

— Ты когда-нибудь занималась сексом в публичном месте? — спрашиваю я, отчасти потому что я любопытен… и отчасти с расчетом на будущее.

— Ммммм… публичное место, да — но не думаю, что нас кто-то видел тогда.

Я провожу рукой по ее волосам, солнечный свет отражается в ее красных прядях, делая их скорее огненными, чем золотистыми.

— Ты когда-нибудь занимался сексом на своем мотоцикле? — спрашивает она. И я надеюсь, что это тоже с расчетом на будущее.

— Да. И это не так легко, как ты думаешь. Но это то, что каждый должен попробовать, хотя бы раз.

Потом я спрашиваю:

— Какой у тебя любимый цвет? И какой кофе ты любишь?

— У меня нет любимого цвета — он меняется, в зависимости от настроения. И я не пью кофе. Я стараюсь держаться подальше от кофеина, это плохо для кожи.

Ди — гурман. Она упомянула о поездке на рынок в Бруклине, чтобы закупиться фенхелем и лемонграссом, и прочей ерундой, о которой я слышал только в ресторанах изысканной кухни, где вид блюда намного важнее, чем его вкус. У меня другие представления о хорошей еде. Но она клянется, что гранола ее приготовления на вкус совсем не как комбикорм.

— В твоей семье все набожные католики?

Я усмехаюсь.

— Набожный — слишком сильно сказано, но мы все ходим в церковь. — Я еще немного думаю об этом, потом говорю. — Ну, все из нас, кроме Дрю. Кроме свадеб и крещения, он добровольно не заходит внутрь церкви с тех пор, как мы были детьми.

Она поворачивается на живот, упираясь подбородком мне в грудь.

— Что же сделало его паршивой овцой? Он обнаружил у себя на скальпе татуировку шестиконечной звезды или что?

Я улыбаюсь, потому что уверен, что несколько наших посвященных в духовный сан учителей, были такого же мнения о нем.

— Нет, Дрю и Бог пошли разными дорогами, когда нам было где-то по десять лет. Это было в тот год, когда матери Стивена, Джейни, поставили диагноз — рак груди. Родители всех нас усадили, рассказали нам, что она больна, что она будет получать лечение, и что нам надо очень сильно молиться, что бы лечение ей помогло.

Дрю не очень хорошо воспринял новость. Он не помог понять почему, когда в мире столько всяких придурков, Бог послал неизлечимую болезнь кому-то такому хорошему, как Джейни. В общем, ей сделали химиотерапию, и постепенно у нее началась ремиссия. Но когда мы были в старшей школе, рак вернулся с новой силой и через несколько месяцев она умерла. Она была первой из тех, кого я знал, кто умер. Мои бабушки и дедушки умерли задолго до того, как я родился. Мои тети и дяди все еще живы, но Джейни ушла в возрасте тридцати девяти лет, даже будучи ребенком, мне казалась она молодой.

Уголки губ Долорес опустились в сочувствии.

— Но самое неожиданное случилось на ее похоронах. Отец Стивена, Джордж, был просто раздавлен. И, к сожалению, бесполезен. Все самое тяжелое легло на плечи Стивена. Он принимал важные решения, устраивал поминки. Ему было шестнадцать — незадолго до этого они начали встречаться с Александрой.

Я наблюдаю за тремя воробьями, которые летают с точной синхронностью, когда продолжаю предаваться воспоминаниям.

— Вот, в день похорон, сначала к ней была допущена только семья. Стивен хотел быть первым, хотел немного побыть наедине со своей матерью. Дрю и я пошли вместе с ним для моральной поддержки. В то время священником Святой Марии был Отец Джеральд — он был настоящий представитель старой школы, такой весь надменный козел, знаешь? Он вошел туда, где мы сидели втроем, и сказал Стивену, что его мать умерла, потому что она была не достаточно чистой. Что если бы она была более святой, Господь спас бы ее. Потом он сказал, что ее смерть также была знаком нашей недостаточной веры. Что если бы верили сильнее, Бог откликнулся бы на наши молитвы.

У Ди отвисла челюсть.

— Это ужасно. И что сказал Стивен?

— Ничего. Он был в шоке, слишком убит горем, чтобы что-то говорить. Дрю же, наоборот, всегда быстро реагировал. Так что он поднимается, встает прямо перед уродливым лицом Отца Джеральда и говорит: «Пошли Вы нахрен, Отец, и Ваш осел, на котором вы туда поедите. Разве здесь нигде нет поблизости мальчика, прислуживающего у алтаря, которого вы должны потчевать жертвенным вином, чтобы уложить его в постель?»

Уголки губ Долорес поползли вверх.

— Чем больше я слышу про этого Дрю, тем больше он мне начинает нравиться.

Я киваю.

— Отец Джеральд поворачивается, весь красный, и уже был готов хорошенько врезать Дрю, когда вошли Джон, Анна, Джордж и мои родители. Так что Джеральд сдержался, только чтобы попытаться вышвырнуть Дрю из школы на следующий день. Он сказал, что если тот не извинится, то его отчислят. Хотя Джону и не понравилось, что сказал пастор, он убедил Дрю извиниться за неуважительное поведение. Но он не сдался — отказался сказать «извините» этому дерьму.

А потом Анна начала плакать. Она рыдала из-за того, что если Дрю выгонят, то это разрушит его жизнь, и что она где-то что-то сделала не так. Вот когда Дрю сдался — просто потому что он не мог выдержать слез своей матери. Он написал письмо Отцу Джеральду с извинениями и вытерпел все наказания, что учинил ему старый дурак. Поэтому Дрю может цитировать Библию — слово в слово — потому что Джеральд заставлял его ее переписывать, вплоть до каждой запятой, каждый день после школы. Тем не менее, к тому времени, как его наказание было закончено, Дрю окончательно убедился, что Католицизм это просто ерунда и что Богу нет до нас никакого дела.

Ди наклоняет голову на бок и задумчиво меня осматривает. Потом спрашивает:

— Но ты так не считаешь?

— Нет, не считаю. Я спрашивал Сестру Беатрис, правда ли то, что нам сказал Отец Джеральд. Что если бы в нас было больше веры, Бог откликнулся бы на наши молитвы.

— И что она сказала? — спрашивает Ди.

Своим самым лучшим Ирландским акцентом я отвечаю:

— Она сказала: «Мэтью, мой мальчик, Господь откликается на каждую молитву… но иногда, ответ — нет.»

Какое-то время Ди обдумывает мой ответ. А затем говорит:

— Что ж… это хреново.

Я улыбаюсь.

— Я сказал то же самое.

Потом я вслух интересуюсь:

— А что насчет тебя? Ты росла религиозной?

— Да, можно и так сказать. Моя мама всегда придерживалась разных духовных взглядов. Чуть-чуть Мормонизма здесь, немного Протестантизма там, но все неудачно. Она интересовалась Кабалой, пока Мадонна все это не извратила. Теперь она вся в Буддизме — Тине Тернер с ним повезло.

***

Когда мы возвращаемся к моему байку, время близится к вечеру. Я складываю одеяло и камеру в багажник, и в мой нос бьет запах горячих хот-догов из тележки, что на тротуаре, от чего у меня бурчит в животе. Я достаю свой бумажник и спрашиваю у Ди:

— Хочешь?

Она смотрит на хот-доги, как на заряженное ружье.