Там, где сердце (ЛП)

Поворачиваю ключ в замке зажигания и двигатель, дергаясь и чихая, заводится. Радио включено — оно всегда включено — и кабина заполняется кантри-музыкой. Любимой музыкой Олли. Это местная радиостанция — та же самая, которую настраивал он. Хэнк Уильямс, Джонни Кэш, Уэйлон Дженнингс, Рэнди Трэвис, Алан Джексон, какие-то старые композиции Тима МакГроу и компании. Ничего нового. Это саундтрек всего городка Ардмор — звенящий перебор металлических струн и песни о потерянной любви и удаляющемся в облаке пыли свете фар.

Терпеть не могу.

Но старая радиостанция никогда не менялась. Никогда и ни за что я не сменю ее. Раньше, работая с «Врачами без границ», мы забирались в тот старый Nissan, Олли доставал свой старый добрый iPod, заполненный до отказа всеми мыслимыми и немыслимыми песнями в стиле кантри, вставлял мне в ухо левый наушник, себе — правый, и мы слушали эту музыку, позволяя себе пару минут передышки между подъезжающими грузовиками с окровавленными ранеными.

Там я на всю жизнь возненавидела кантри.

Но все равно слушаю.

Мой дом на окраине города, в двадцати минутах езды. Окраина, возможно, громко сказано. У меня маленький деревянный домик с одной спальней. Он стоит в самом конце длинной грунтовой дороги на небольшом — в двадцать соток — участке посреди бесконечных, заросших травой, полей. Соседей у меня нет, кроме Дженсенов, живущих в километре отсюда и владеющих этими землями, на которых пасется дюжина — или около того — лошадей. Уединенный уголок, по ночам погружающийся в гробовую тишину, нарушаемую лишь уханьем случайно пролетающей совы, стрекотанием сверчков и жужжанием линии электропередач на самом краю моего участка. Он маленький, зато мой.

У меня есть диван, телевизор, несколько заполненных книжных полок, кровать и комод — в любом случае, здесь больше ничего не поместится. Да мне больше ничего и не нужно.

Я бросаю сумку и халат на диван, стягиваю брюки и бросаю их в корзину для белья. Сбрасываю спортивный бюстгальтер и трусики и иду в душ, чтобы смыть с себя дневную усталость. Потом вытираюсь, расчесываю волосы и надеваю старую футболку Олли. Раньше она хранила его запах, но теперь он исчез, хотя я старалась не часто ее стирать в попытке сохранить его хоть немного. Пеп — мой кот и единственный друг — ждет, когда я усядусь с книгой на диван, чтобы подойти и поздороваться. Это был маленький, черный с белым котенок, поэтому, естественно, я назвала его Пеп.

Первое, что я сделала, приехав сюда — это взяла котенка, потому что кошка может спокойно оставаться дома весь день, а мне нужен был кто-нибудь. И, Господи, Пеп идеально мне подходит. Это мой маленький друг. Я люблю сидеть на диване со скрещенными ногами, а ему нравится свернуться между ними, как запятая, и мурчать, словно маленький моторчик, пока я глажу его по спинке или чешу за ушками. Ночью он спит на подушке рядом со мной, а когда утром я встаю, то перебирается на мое теплое место.

Я читаю, пока глаза не начинают слипаться, а в голове не возникает туман. Тогда я ложусь в кровать, устраиваю на подушке рядом с собой Пепа и засыпаю. Потом утром просыпаюсь, и так изо дня в день — с тех пор, как приехала сюда. Мне просто нужно было куда-нибудь уехать, и родной город Олли показался мне не самым плохим местом, тем более, что его родители больше здесь не живут. Они переехали куда-то в Северную Калифорнию, иначе мне трудно было бы находиться рядом с ними. Голосом Олли был похож на отца, а лицом — на мать. При виде их двоих у меня разрывалось бы сердце. А находиться в Ардморе — еще один способ не отпускать Оливера от себя, быть с ним наедине. Способ оставаться как можно ближе к нему.

Чувствовать его. Видеть.

Он пил молочные коктейли в закусочной, купил свою первую пару Tony Lomas в магазине в нескольких кварталах отсюда. (Прим.: Tony Lomas — обувная фирма, выпускающая ковбойские сапоги). Водил свою первую подружку в кинотеатр напротив городской площади. Каждая часть этого города связана с ним, и это в равной степени успокаивает и причиняет боль.

Я не позволяю себе плакать и не спать по ночам. Я перестала это делать много месяцев назад. Я больше не шепчу его имя, когда мне одиноко, потому что мне всегда одиноко. У меня больше не дрожат руки, потому что я не делаю ничего опаснее, чем накладывание швов на случайные порезы. Естественно, из «Врачей без границ» я ушла. Не смогла вернуться туда после потери Олли. Не смогла встретиться ни с одним из них. Я не могла снова видеть Африку. Без него — нет.

У меня нет сил жить без Олли.

Я не знаю, как это делать.

Знаю, что вести себя так ненормально. Я застряла на одном месте. А не двигаясь дальше, я не смогу исцелиться. Я до сих пор скорблю, но не могу перестать. Не могу остановиться. Без него я не могу дышать. Он ушел, и я стала бездыханной.

Поэтому я здесь — в Ардмор, Оклахома.

Одна.

Это единственное, что мне по силам.

Ну, по крайней мере, у меня есть Пеп.

Скитаюсь между улиц городских…

Тринидад, Калифорния

— Простите, но я не могу дать вам такую информацию, — голос на другом конце линии тихий, но твердый, и звонок заканчивается щелчком.

— Боже мой! — я бросаю телефон через комнату, и он приземляется на кровать.

Я так старался узнать, чье сердце у меня в груди. Не знаю почему, но я должен знать.

Я должен знать.

И никто мне не скажет.

Так что, хоть я и ненавижу это делать, придется позвонить одному человеку. Поэтому я звоню ему.

— Алло?

— Привет, Ларри.

— Лахлан. Чем обязан?

Это Ларри Картер, семейный адвокат и хорошо оплачиваемый бульдог моей мамочки.

— Мне нужна услуга, Ларри.

— Ну, не могу ничего обещать. Скажи, что тебе нужно, и я посмотрю, что могу сделать. Естественно, согласно стандартному тарифу.

— Такая хрень... — я мнусь, вздыхая. — Мне нужно знать, кто мой донор.

— Я... что? — впервые слышу, как Ларри теряет дар речи. В качестве адвоката нескольких ультрасостоятельных клиентов он работал с кучей разных дел.

— Сердце. Мне нужно знать, кто донор. Никто мне не говорит, и если кто-то и сможет получить информацию, то только ты.

— Посмотрим, что можно сделать. Такую информацию будет трудно получить. Я перезвоню.

— Благодарю.

— Конечно, — следует пауза. — Как ты?..

— Я в порядке, Ларри. Просто выясни, кто донор, ладно?

— Да, сэр. Не думаю, что это займет много времени.

— Хорошо, — я вешаю трубку и выхожу на палубу.

Делаю глоток «Перье». Теперь я пью только «Перье». Весь «Лагавулин» под бдительным оком моей матери был передан Грегору. Она сама обыскала дом и убедилась, что я действительно все отдал. Не знаю, что и думать, ведь я никогда не считал себя алкоголиком. Я не пил каждый день, а напивался и того реже.

Ладно... может, это и ложь.

Я много пил, и теперь, теперь это понимаю.

Почти каждый день.

Начинал уже с утра.

Иногда до отключки.

Я не видел причин бросать, понимаете? Я все равно собирался умереть, так какая разница: печеночная или сердечная недостаточность? Что-то должно было отказать первым, и это оказалось мое сердце. Так что я пил, пока мог.

Но теперь, когда это важно, теперь, когда я осознаю необходимость трезвого образа жизни, мне действительно, черт возьми, трудно бросить. Я хочу выпить каждую чертову минуту каждого проклятого дня. Я не курю и никогда не курил. А сейчас и не пью, потому что нельзя. Может, я смогу справиться с этой тягой. Наверное. Но что, если не смогу? Что, если я настоящий чертов алкаш, которому нужно бухать до отключки? Тогда что дальше? Если я все же алкоголик, это дерьмово.

Нет, не иметь будущего — вот, что дерьмово.

Я вообще ничего не делаю. И не умею ничего, кроме как ходить под парусом, пить и трахаться. Но проблема в том, что если я собираюсь сосредоточиться на первом, пора завязывать со вторым. И сейчас, как ни странно это понимать, мне совсем не до третьего.