Темный ангел

Теперь я понимаю, что все последовавшее было продуманной кампанией, которую она старательно вела несколько месяцев. Она началась с тонких намеков, предположений, постепенно она набирала обороты. «Видишь ли, – могла сказать Констанца, – я не так уверена в твоем избраннике, как прежде, Виктория. Не собирается ли он изменить свои намерения? Кроме того, прошел целый год – и я совершенно не представляю, как будут развиваться события. Я не знаю, что происходит. Ты живешь с ним? Нет, не в полном смысле слова, но порой ты исчезаешь на целые дни. Я предполагаю, что он тебе так и не сделал предложения. Дорогая, ты должна быть очень осмотрительной! Я не могу и представить, что ты станешь страдать…»

Это был ее любимый подход, были и другие, более тонкие. «Я все думаю, – хмурясь, говорила она. – И меня беспокоит эта связь с твоим детством. Кого ты любишь: Френка Джерарда или память о Франце Якобе? Вы оба влюблены в прошлое, а не друг в друга».

Когда это не срабатывало, она использовала другой подход. Она начинала убеждать, что Френк не понимает меня.

– Ты же видишь, дорогая, насколько вы разные, сколько вас разделяет! Только подумай. Сколько он зарабатывает? Много ли имеет даже самый умный ученый? Куда меньше того, что заслуживает! В то время как нам с тобой явно переплачивают. Боюсь, это ему не нравится. В некоторых смыслах он безумно старомоден – я вижу, как он хмурится! Когда ты уехала, чтобы работать у Джианелли, он явно был недоволен, признай это…

– Констанца, порой приходится менять намеченные планы, вот и все. Ты сказала, что сама возьмешься за виллу Джианелли…

– Ну, не могу же я все брать на себя! Неужели он не понимает? Это же не та работа, которую можно сделать, сидя в кабинете.

– Констанца, он все понимает и не собирается возражать.

– Хочу надеяться, что ты права. Но не могу не сказать, что, похоже, он не понимает сути нашей работы. С одной стороны, в визуальном смысле, он просто слеп. Он не от мира сего! Он не видит разницы между обюссонским ковром и бухарским…

– Констанца, да прекратишь ли ты? Я вот не понимаю его работу…

– Это совсем другое! – вскричала Констанца. – Очень важно, чтобы мужчина и женщина имели нечто общее. И, может быть, дело не в любви, а в браке, это жизненно важно! Как у твоих родителей, например. Подумай. Они любили одну и ту же музыку, те же самые книги. Мы с Монтегю…

– Так что же у тебя было общего с Монтегю, Констанца?

– Мы одинаково думали!

– Может, мы с Френком тоже одинаково думаем. Это тебе приходит в голову?

– Конечно… и сначала я так и считала. Теперь я далеко не так уверена. Он полностью поглощен своей работой, и он очень умен. Но и ты ведь умна по-своему, пусть даже и не каждому это заметно, но я-то знаю! Но это совсем иное. Он аналитик, ты руководствуешься интуицией. Может быть, ему нужен тот, кто будет понимать его работу, кто трудится в той же области, имеет ту же подготовку. Вот так! И я в этом не сомневаюсь! Ведь эти мысли посещали и тебя, не так ли? Я вижу это по твоему лицу. Ох, дорогая, не будь грустной – я начинаю злиться! Я же знаю, как ты талантлива, и если он этого не понимает…

Так и шло, день за днем, месяц за месяцем. Когда я больше не могла выносить пребывание в этой квартире, я исчезла почти на неделю. Когда я вернулась, Констанца плакала. Она сказала, что знала: этим кончится. Френк Джерард ненавидит ее, он хочет поссорить нас.

– Это неправда, Констанца, – сказала я. – Он и слова против тебя не сказал. Ты становишься глупа, тобой овладевает паранойя. Я ушла, потому что меня стало мутить от всех разговоров. Я не хочу больше ничего слышать. Или ты будешь заниматься своими делами и перестанешь упоминать Френка, или я вообще съеду отсюда.

– Нет-нет, ты не должна так поступать. Он будет думать, что ты давишь на него, вынуждаешь его жениться на тебе…

– Констанца, я тебя предупредила. Отныне мы о нем больше не говорим. О чем угодно, но только не о Френке. Это унижает меня, унижает тебя, и необходимо положить этому конец. Я люблю его. Больше ни слова. И запомни это, Констанца.

– Очень хорошо. Больше я о нем и не заикнусь. – Констанца собралась. – Но скажу тебе последнее. Я люблю тебя, как свою дочь. Я любила и твоего отца, и очень сильно, и я пыталась, да, пыталась, занять его место. Я все время спрашиваю себя: что бы сделал Окленд, будь он здесь? Я понимаю, что ты не хочешь ничего слышать. Я знаю, что они могут тебя настроить против меня. И даже в этом случае я скажу все, что необходимо, потому что твои интересы принимаю близко к сердцу. И потому, что знаю: будь Окленд сейчас здесь, он бы сказал то же самое. Совершенно то же самое. И я хочу, чтобы ты это помнила, Виктория.

Это был самый большой дар Констанцы – инстинктивное ощущение ахиллесовой пяты другого. Удалось ли мне отделаться от ее слов? Кое от чего – да, но не от всего. Ее слова заползли мне в память. Я возмущалась тем, что они сказываются в моих мыслях.

Этой весной я наконец встретилась с Монтегю Штерном. Так получилось, что Френк не мог присутствовать при этом разговоре – у него возникли серьезные проблемы на работе.

Я заметила, что он несколько смущен и полон напряжения. Я должна была бы основательнее обеспокоиться этим, не будь я сама полна тревог. В течение прошедшего месяца Констанца продуманно нагружала меня работой сверх всякой меры. Сегодня столь же холодно и спокойно она объявила о новом заказе, который мы надеялись получить вот уже несколько месяцев – реставрация большого шато на Луаре, принадлежавшего семье, в распоряжении которой находилось едва ли не самое прекрасное собрание мебели в Европе.

– Милая, – сказала она, целуя меня, – это наше. Мы его получили. Точнее, заказ твой. И я хочу, чтобы ты его выполнила, Виктория, ты это заслужила. Сделай его и можешь считать, что ты состоялась. О, я так рада, дорогая.

Я же не испытывала радости. Заказ был в самом деле соблазнителен, но он также требовал трех месяцев пребывания во Франции.

– Френк, – начала я, когда мы вышли из машины, – ты не будешь против, если я попрошу тебя кое о чем? Это касается моей работы.

– Спрашивай, дорогая, но поторопимся. Черт бы побрал эти такси – мы опаздываем.

– Тебе моя работа кажется очень глупой? Порой мне думается, что так и должно быть. Ведь ты изучаешь болезни, пытаешься найти лекарства от них, а что я делаю? Смешиваю оттенки красок. Выбираю ткани. Вожусь с раскраской.

– Возишься? – Он нахмурился. – Вовсе ты не возишься. Это очень интересно, то, чем ты занимаешься. Может, я не так уж и хорошо разбираюсь, но пытаюсь понять. Ты помнишь, как мы сидели в мастерской, а ты смешивала глазурь, занималась лессировкой, экспериментируя с цветами? Это было очень занятно.

Я вспомнила тот случай: передо мной стояла задача сделать для клиента комнату в красной гамме – не того цвета, который Констанца часто пускала в ход, называя этрусским, а другого. Этого можно было добиться путем подбора правильной основы, которую придется покрыть несколькими прозрачными слоями лака. Каждый слой глазури, прозрачный и выразительный, менял цвет подложки: от киновари к кармину, розовый – на фуксин; пошел венецианский красный; затем последний мазок грубой умброй, чтобы подчеркнуть основной цвет и придать ему оттенок старины. Работа шла медленно, но восхищала меня, когда я экспериментировала с глазурью: способность цветов преображаться казалась мне колдовством.

– Как правда, понимаешь? – сказала я, поднимая глаза на Френка, когда положила последний мазок. – Так говорит Констанца. Всегда можно положить еще один слой. Каждый раз, когда ты добавляешь его, меняется окраска и восприятие слоя внизу.

– Как правда? – нахмурился Френк. – Я не согласен. Правда не может меняться. Она одна и неделима, разве не так? Я всегда считал, что правда очень проста. – Он сказал это с явным нетерпением, и на лицо его легло выражение замкнутости. Поняв, что снова цитировать Констанцу было ошибкой, я замолчала: мне хотелось бы считать, что он прав, но я не могла согласиться с ним.