Бриллиантовый пепел, или В моем конце мое начало

— Ба, когда ты успеваешь столько читать? — спросила Валька с восхищением.

— А что мне еще делать? — ответила Евдокия Михайловна вопросом на вопрос. — Не забывай, что мне шестьдесят восемь лет… Знаешь, что такое шестьдесят восемь? Что такое старость?

Валька сделала неловкий жест, боясь показаться бестактной.

— Старость — это когда перестаешь замечать смену времен года, — заговорила Евдокия Михайловна, глядя куда-то сквозь Вальку. — Это когда прошлая зима ничем не отличается от настоящей. Это когда ты видишь в магазине на вешалке пестренькое платьице, о котором мечтала в двадцать лет, но понимаешь, что купить его не можешь, потому что там сильное декольте, а выставлять напоказ морщинистую шею и грудь в пигментных пятнах как-то некрасиво… Старость — это когда красивые мужчины начинают беседовать с тобой исключительно о погоде и вежливо интересоваться тем, как ты переносишь смену часовых поясов… Старость — это когда ты утром видишь в зеркале человека, которого не узнаешь. Потому что душа, к сожалению, стареет гораздо позже тела. Старость — это когда ты смотришь на какую-нибудь старуху, сидящую напротив, и понимаешь, что старость не эстетична. Старость — это когда ты не можешь выскочить из дома на улицу, не предприняв некоторых косметических предосторожностей… Старость — это наказание за прожитую жизнь.

— Ба, — торопливо заговорила Валька, стремясь отвлечь бабушку от грустной темы. — Может, сейчас время такое, когда нет героев? Безвременье?

— Да нет, — ответила Евдокия Михайловна после секундного раздумья, — герои есть и сейчас… Понимаешь, нет спроса на героев. Помнишь, как сказано у Булгакова: самым страшным человеческим пороком является трусость. Так вот, позволю себе не согласиться с уважаемым и любимым мною Михаилом Афанасьевичем. Что такое трусость? Это страх, оборотная сторона вполне природного человеческого качества — инстинкта самосохранения. Но иногда человек способен преодолеть этот природный барьер во имя каких-то высших целей и пожертвовать всем без остатка, даже своей жизнью. Разве не было страшно тому польскому учителю из фашистского концлагеря идти в газовую камеру? Думаю, еще как страшно. Но он пошел туда вместе со своим классом и по дороге рассказывал детям какие-то сказочные истории, отвлекая их от того, что должно произойти через несколько минут. Разве не было страшно солдатам, защищающим родину, подниматься с последней гранатой в руках против вражеского танка? Разве они не понимали, что через минуту погибнут? Разве те самые мальчики из псковской дивизии, погибшие почти в полном составе, не понимали, что их ждет? Разве не понимал чеченский милиционер, накрывший собой гранату и спасший всех остальных, что через секунду его тело превратится в клочки неопознаваемой плоти? Все они знали и понимали. И позволю себе предположить, что им было страшно. Возможно, очень страшно. Но они превозмогли страх, и поэтому остались людьми. И мне страшно не оттого, что они погибли, а оттого, что их подвиг остался где-то в теневой стороне нашей истории, который люди вспоминают, в лучшем случае, в годовщину их смерти. Мне страшно, что в стране, победившей фашизм, сегодня расцветает неофашизм. При том, что еще живы ветераны, воевавшие против фашизма.

— Но есть ведь статья в Уголовном Кодексе, — начала Валька, но бабушка с жаром перебила ее:

— Что такое эта статья? Разве, отсидев в тюрьме какой-то срок, они поймут, что такое фашизм? Нет, таких ублюдков нужно наказывать совсем по-другому.

— Как? — тихо спросила Валька, против воли заражаясь гневом и болью.

— А так! Помещать их в те самые концлагеря, в которых мучили людей! В которых производили опыты над людьми! Возможно, не отправлять этих молодчиков в газовые камеры, раз уж у нас нынче демократическое общество, а заставлять их работать так, как это делали фашисты! Кормить их по той норме, по которой кормили их бабушек и дедушек! И оценивать по той градусной шкале, по которой оценивали фашисты! Славянин? Неполноценная раса! Кавказец, цыган — недочеловек! Уверяю тебя, тогда и длительное заключение не понадобится. Они очень быстро поймут, что такое их идеология на практике. И все эти неофашистские организации увянут на корню. Ведь человек так подло устроен, что способен понять, что такое хорошо и что такое плохо, лишь испытав это на собственной шкуре. Знаешь, каким должно быть наказание будущего?

— Каким? — испуганно спросила Валька.

— Оно должно быть для человека, совершившего преступление, собственным адом. Убил? — Пожалуйста. Человека погружают в сон, в котором он оказывается в той же ситуации, но на месте жертвы. Украл? — Ради бога! Он проживает жизнь, в которой его дети лишаются возможности получить образование и найти работу, потому что какая-то беспринципная сволочь украла деньги, выделенные их на образование. И так далее…

— Ба, тебе нужно баллотироваться в Думу, — поощрила ее Валька.

Евдокия Михайловна запрокинула голову и звонко расхохоталась.

— Избави боже! Наших депутатов я бы приговорила ко сну, в котором они и их семьи обязаны были бы существовать в мире их собственных законов! Вот уж самый страшный вариант личного ада!

Отсмеялась и помрачнела.

— Такого ада я не пожелаю даже самой себе.

— Тогда какой личный ад ждал бы тебя? — спросила Валька. И осеклась, наткнувшись на мрачный взгляд бабушки.

— Не скажу, — ответила Евдокия Михайловна. Подумала и добавила: — Я только хотела тебе объяснить, что считаю самым страшным человеческим пороком вовсе не трусость, а то, к чему она ведет — способность к предательству. Причем тогда, когда речь не идет о жизни. Предать можно любовь, дружбу, чужое доверие… И так далее. Предательство — вот худший человеческий порок.

— Понятно, — сказала Валька. Разговор неожиданно принял слишком серьезный оборот, чтобы она могла пожаловаться бабушке на нелепую ситуацию, в которой оказалась. Слишком мелкими выглядели ее проблемы на фоне тех, о которых говорила Евдокия Михайловна. Но бабушка неожиданно пришла ей на помощь.

— У тебя неприятности?

— Ничего такого глобального, — быстро ответила Валька, соображая, удобно ли сейчас делиться собственными мелкими проблемами.

— Для меня все твои проблемы — глобальные, — мягко сказала бабушка. И напомнила:

— Ты моя любимая родственница. Ты в курсе?

Валька слезла с дивана, подошла к столу, за которым сидела Евдокия Михайловна, и обняла ее за шею.

— Ну, давай рассказывай, — поощрила бабушка, погладив ее руки.

— Понимаешь, — начала Валька, — я познакомилась с одним молодым человеком…

— Ну, слава богу!

— Не перебивай. Так вот, он цыган.

— И что? — не поняла бабушка.

Валька оторвалась от нее и отошла к окну.

— А-а-а! — протянула Евдокия Михайловна. — Понятно. Ты обдала презрением его неполноценное происхождение…

— Ба! — с отчаяньем сказала Валька, — я сама не знаю, почему это получилось!

— Что же здесь непонятного? — пожимая плечами, сказала бабушка. — Бедная моя девочка… Ты не виновата. И газеты, и телевидение тебе ежедневно вбивают в голову чувство расового превосходства. Оно у тебя в подкорке отложилось.

— Но ты ведь тоже смотришь телевизор и читаешь газеты? Почему у тебя не отложилось?

— Я — старая женщина, — внушительно ответила Евдокия Михайловна. — Мной уже нельзя манипулировать с такой же легкостью, как тобой. Но хорошо, что ты чувствуешь, как это глупо. А молодой человек симпатичный?

— Симпатичный, — признала Валька с неохотой.

— Умненький?

— Даже слишком, — раздраженно ответила Валька. — Он раз десять сумел меня выставить полной дурой.

— И тебя это злит?

— Безумно! — честно ответила внучка. И, не переводя дыхания, спросила:

— Что мне делать?

— Все очень просто, — успокоила бабушка. — Пойди к нему и скажи, что чувствуешь себя полной дурой. И попытайся объяснить почему. Только очень честно. Не играй в прятки с самой собой.

— Ты думаешь?

Валька нерешительно преступила с ноги на ногу.