Тайна семейного архива

На этот раз «Катья» покраснела и неожиданно схватила Кристель за руку.

– Простите, я знаю, что поступаю невежливо, но иначе я не могу. Прошу вас, выйдемте отсюда, прошу вас. – Под ледяными взглядами кельнеров они вышли.

На улице, где продолжал шуметь говор тысяч голосов и уже начали взрываться шутихи, «Катья» подошла вплотную к Карлхайнцу, и на мгновенье он испытал странное ощущение смертельного восторга от напрягшегося, как струна, юного жаркого тела, полуприкрытых серых глаз, раздувшихся ноздрей и той волны ненависти, которая шла от девочки, так прекрасно говорившей на его родном языке.

– Поймите, я говорю вам это только потому, что слишком уважаю, слишком люблю Германию, и именно эта любовь дает мне право сказать правду. Вы… Вы цепляетесь за лживые представления о моем народе, потому что вам удобней и проще с ними жить. Мой прадед погиб под Сталинградом, моя прабабушка пережила блокаду, и вы… Вы… – Девушка задыхалась, и красивое лицо ее стало совсем диким. Она стиснула в кулаки длинные пальцы и с отчаянной силой топнула ногой, затянутой в высокие немецкие кроссовки. – Вы сейчас же, здесь, извинитесь перед их памятью. Ну?! – вдруг грубо добавила она, и Кристель, с ужасом наблюдавшей эту сцену, показалось, что девочка сейчас ударит Карлхайнца по лицу.

– Я полагаю, что вы превратно меня поняли, фройляйн, – процедил он сквозь зубы. – Разумеется, память павших священна для всех…

– Извинитесь, – снова заливаясь бледностью, прошептала «Катья». – Извинитесь.

– Что ж, если вы так настаиваете…

– Ох, простите, простите меня, Кристель! – всхлипнула девушка и, на секунду прижавшись полыхавшей жаром щекой к плечу Кристель, бегом скрылась в пестрой толпе.

Весь остаток дня они провели, стараясь следовать обычной праздничной программе: стреляя в тирах, попивая молодой и пенный зеленоватый рейнвейн и сталкиваясь то тут, то там со множеством знакомых. Русская девушка растаяла, словно облачко в густо-синем октябрьском небе. Но перед сном, положив твердую ладонь на грудь Кристель, Карлхайнц покачал головой и задумчиво произнес:

– Как жаль, что эта девушка все-таки не немка… Будь она немкой, никогда так не поступила бы.

На следующий вечер, во время ужина в новой белоснежной столовой, Карлхайнц неожиданно поинтересовался у Кристель, как она собирается отмечать день рождения.

– Бог мой, что за вопрос! – рассмеялась Кристель, как рассмеялись бы в ответ миллионы ее соотечественниц. – Раннее утро со свечами и подарками, трогательные подношения в «Кепхене», а вечером «Бауэр-хофф»? Или дома? – чуть удивленно уточнила она.

– Ни то и не другое.

– Неужели ты предлагаешь патриархальный вечер с родственниками, собаками и однокашниками по обоим учебным заведениям? В таком случае я предпочту одиночество.

– Думаю, что это весьма реально.

– Неужели? Таково твое желание?

– Таков мой подарок. – И Карлхайнц молча положил перед нею узкую полосу авиабилета и несколько скрепленных между собой бумаг.

Кристель порозовела от удовольствия. Уже который год она мечтала о путешествии на Кубу, привлекавшую своей полной противоположностью ее собственным вкусам, пристрастиям, убеждениям. Как трогательно с его стороны! Но, живо представив себя одну среди гулких пальм и мулатов со звериной грацией, Кристель помрачнела.

– Но почему я одна? Ведь разделенное на два на два и умножается.

– Потому что мне там делать нечего. Мои взгляды не изменишь, да я этого и не хочу. Но ты… Ты можешь попробовать. Не для того, чтобы изменить что-то, но для того, чтобы знать, как противостоять. Как ты могла вчера заметить, оппоненты они сильные. Может быть, даже сильнее нас.

– Разве вчера мы спорили о чем-то с латинос? – неуверенно спросила Кристель.

– Причем здесь латинос?! – Карлхайнц тряхнул головой, и его светлые волосы, зачесанные высокой волной, как у героев Лени Рифеншталь, упали на гладкий лоб. – Перед тобой тур в Россию. Три дня. Я выбрал Санкт-Петербург, но ты в любой момент можешь изменить маршрут. Такси из аэропорта, личный переводчик, приличный отель. Программа – по твоему усмотрению.

– Ты сошел с ума, – прошептала Кристель. – Там… холод, голод… а я приеду сытая, хорошо одетая, немка, в конце концов… И зачем? Я… я боюсь, тем более, Петербург… Ужасы осады…

– Ну, туристов кормят везде практически одинаково, а все остальное – чушь. – В голосе Карлхайнца послышались стальные ноты. – Ты поедешь и поймешь. Я хочу, чтобы ты полностью освободилась от своего комплекса, а, как известно, радикальные меры наиболее эффективны. Гордая «Катья» оказалась последней каплей. Да и у тебя на стене, наверное, не просто так висит это порыжевшее фото, а? Словом… – он не договорил и узкими губами зажал приготовившийся к ненужным возражениям рот.

Часа в три ночи, когда кончилась перекличка церквей и Карлхайнц расслабил наконец свое гибкое, как у пантеры, тело, Кристель тихонько встала и бесшумно поднялась на третий этаж, где до рассвета просидела в своей классной.

На следующий день Кристель позвонила в лабораторию и попросила Карлхайнца переночевать у себя, а сама, отложив дела, пришла к Хульдрайху, в его скромную, ничем не отличавшуюся от жилья остальных обитателей приюта квартирку.

– Неужели свершилось чудо и всю твою работу вдруг сделала добрая фея? – улыбнулся Хульдрайх.

Кристель молча села по другую сторону письменного стола, напротив дяди, спешно убравшего в ящик тетрадь.

– Скажи мне, эта Марихен, она, что, вернулась домой?

– Ее заставили вернуться.

– То есть как «заставили»?

– Всех русских высылали в принудительном порядке, даже из нашей французской, самой лояльной зоны. Впрочем, она, конечно, сама хотела жить на родине.

– И больше ты, разумеется, никогда и ничего о ней не слышал?

– Нет. Но я пытался, – заторопился Хульдрайх. – Когда мне исполнился двадцать один год и я получил разрешение на посещение архивов, я попробовал найти документы о продаже, но… Ведь это был уже сорок второй, наша хваленая пунктуальность начала расползаться по швам. А папины дневники были уничтожены как вещественные доказательства там, в тюрьме. Мама же… Мама в последнее время почему-то была очень строга с Марихен, а после казни отца вообще не хотела говорить о ней. Даже со мной и даже много лет спустя. А я? Мне же было всего девять, когда она уехала, и у меня была своя мальчишеская жизнь. Да и что теперь вспоминать об этом.

– И все-таки, как ты думаешь, ведь где-то должна сохраниться какая-нибудь информация? В связи с воссоединением, например? Или, вообще, с личными симпатиями господина канцлера?

– Возможно, возможно. Я слышал, что теперь есть какие-то организации, собирающие средства в пользу бывших остарбайтеров… Но зачем тебе это?

Кристель медлила, словно не желала расставаться со своей тайной, но потом спокойно и твердо ответила:

– Я еду в Россию.

Хульдрайх невольно прижал руку к левой стороне груди.

– Для того, чтобы найти Марихен?!

– Я пока еще в здравом уме, дядя, – сама не понимая, почему, довольно резко ответила Кристель. – Карлхайнц подарил мне трехдневный тур в Петербург. Можно поехать и в другое место, но я подумала…

– Да, да! Конечно, в Петербург, – заторопился Хульдрайх. – Говорят, это нечто сверхъестественное, что это почти Европа. И все-таки… Она была тоже откуда-то с севера, и, может быть, ты… Только пойми, я ни о чем не прошу.

Кристель плотнее устроилась на стуле и, достав пачку сигарет, протянула Хульдрайху и закурила сама.

– А теперь ответь мне, почему всю жизнь ты носишься с памятью о ничем не выдающейся, наверное, даже неграмотной русской девочке? Что, ничего в жизни не было интереснее? Или ты по-детски был в нее влюблен и теперь до конца дней не можешь избавиться от светлого чувства? – Кристель говорила эти слова, пугаясь самой себя и слыша в своих интонациях болезненное ерничанье Карлхайнца, поразившее ее во время рассказа о погибшей невесте его отца. Но она чувствовала, что иначе не сможет ни о чем расспросить, ибо, будучи истинной немкой, глубоко таит свои интимные переживания и уважает тайны других. Оставалась наигранная грубость и жесткость. Хульдрайх понял ее.