Энн в Инглсайде

— Я сама во все кладу лук, — призналась Ребекка Дью.

— Кошек она тоже не выносит. От них у нее, видите ли, мурашки по коже идут. Даже если она ее не видит, но знает, что в доме есть кошка. Бедняжка Шримп уже не смеет носа в доме показать. Я сама никогда особенно не любила кошек, но все же считаю, что и они имеют право на существование. Только и слышу: «Сьюзен, не забудь, что я не ем яиц!» «Сьюзен, может, кому-нибудь и нравится перестоявшийся чай, но я к числу таких людей не принадлежу». Перестоявшийся чай, мисс Дью! Да когда в жизни я кому-нибудь подавала перестоявшийся чай?

— Я и представить себе этого не могу, мисс Бейкер.

— Если есть вопрос, которого лучше не задавать, она обязательно его задаст. Она ревнует доктора к его собственной жене — почему, дескать, он жене рассказывает о своих делах раньше, чем ей? И всегда допрашивает его о пациентах. А он этого просто терпеть не может, мисс Дью. Доктор должен уметь держать язык за зубами, вы сами это прекрасно понимаете. А какие она закатывает сцены из-за того, что боится пожара. «Сьюзен, — говорит как-то мне, — надеюсь, ты не разжигаешь огонь с помощью минерального масла? И не разбрасываешь по дому жирные тряпки? Они самовозгораются. Тебе понравится смотреть, как горит этот дом, зная, что беда произошла по твоей вине?» Ну, мисс Дью, тут я над ней посмеялась. В ту же ночь она подожгла свечой гардины и вопила как зарезанная. И это как раз когда бедный доктор, не спавший две ночи, наконец уснул! И представьте — каждое утро она является ко мне в кладовку и пересчитывает яйца — вот это меня злит больше всего! Знали бы вы, чего мне стоит сдержаться и не сказать: «Заодно уж и ложки пересчитайте». Дети ее, конечно, ненавидят. Миссис доктор измучилась, стараясь их сдерживать. А однажды мисс Блайт посмела дать Нэнни пощечину — когда дома не было ни доктора, ни его жены — и всего лишь за то, что девочка назвала ее миссис Мафусаил — это она от Кена Форда услышала.

— Я бы ей самой дала пощечину, — зверским голосом проговорила Ребекка Дью.

— Я ей так и сказала: если она еще раз тронет детей, я сама ей дам пощечину. «По попке мы их иногда хлопаем, но пощечин не даем никогда — так и запомните!» Она неделю на меня дулась, но по крайней мере с тех пор не трогает детей. Зато обожает, когда их наказывают родители. «Если бы я была твоей матерью…» — сказала она как-то Джиму. «Нет уж, никогда вы не будете ничьей матерью», — ответил бедный ребенок. Вы же сами понимаете, что она его довела. Доктор послал его спать без ужина, но как вы думаете, кто потом принес ему кое-чего покушать?

— Действительно, кто? — хохотнула Ребекка Дью.

— Я не одобряю, когда дети неуважительно относятся к старшим, мисс Дью, но должна признаться, что когда Берти Друк однажды запустил в нее шариком из жеваной бумаги — только малость промазал, — я дала ему домой пакетик пончиков, хотя, конечно, не сказала, за что. Он был рад до смерти — пончики ведь не растут на деревьях, а эта жадина миссис Друк никогда не печет детям ничего вкусного. Нэнни и Ди — я об этом ни одной живой душе, кроме вас, не говорила — назвали свою старую куклу с треснутой головой тетей Марией и, когда старуха их выбранит, топят ее в бочке с дождевой водой — куклу, конечно, а не старуху. Сколько раз они это делали — не сосчитать. Но вы не поверите, мисс Дью, какой номер она выкинула позавчера вечером!

— Я про нее чему хочешь поверю.

— Она опять на что-то обиделась и не стала есть ужин. Но поздно вечером забралась в кладовку и съела ужин, который я приготовила для доктора — все до последней крошки, дорогая мисс Дью. Как только Господь Бог такому попустительствует?

— Не надо богохульствовать, мисс Бейкер, — твердо заявила Ребекка Дью. — Сохраняйте чувство юмора.

— Да я отлично понимаю, что у всего есть смешная сторона, мисс Дью, смешна даже жаба, попавшая под борону. Вот только смешно ли самой жабе? Извините, что я вам все это рассказала, мисс Дью, но знаете, насколько мне полегчало. Миссис доктор я ничего этого сказать не могу, и в последнее время мне стало казаться, что если я не выговорюсь, то не иначе как лопну.

— Я вполне вас понимаю, мисс Бейкер.

— Ну, а теперь, мисс Дью, — сказала Сьюзен, деловито поднимаясь со стула и направляясь к плите, — может, чайку выпьем на ночь? А куриную ножку скушаете?

— Я никогда не отрицала, — сказала Ребекка Дью, вынимая из духовки поджарившиеся окорочка, — что, хотя нам не следует забывать о Высоком, земными радостями тоже пренебрегать не стоит.

Глава двенадцатая

Джильберт таки улучил две недели, чтобы поохотиться в Новой Шотландии… но отдохнуть целый месяц его не смогла уговорить даже Энн. На дворе стоял ноябрь. Кругом — темные холмы, на них чернеют ели, рано ложатся сумерки, но, несмотря на эту унылую картину, дополняемую заунывными песнями ветров с Атлантики, Инглсайд сверкал огнями и звенел смехом.

— А почему ветер так горько плачет? — как-то вечером спросил Уолтер.

— Потому что он вспоминает все горе, которое было в мире, — ответила Энн.

Тетя Мария пренебрежительно фыркнула:

— Просто в воздухе много сырости, и у меня невыносимо болит спина.

Но порой даже ветер радовал обитателей дома, звеня между серебристо-серыми стволами кленов. А иногда был штиль, неярко светило солнце, и в воздухе стояла морозная тишина.

— Посмотрите на эту белую звезду над пирамидальным тополем, — сказала Энн. — Когда я вижу такое, я счастлива просто потому, что живу.

— Какие же чудные вещи ты говоришь, Анни. Подумаешь, эка невидаль — звезда! — ответила тетя Мария, думая про себя: «Будто мы звезд не видели! Лучше подумала бы о том, что творится на кухне. Не знает она, что ли, как Сьюзен транжирит продукты? Яйца тратит без счету, свиной жир кладет туда, где сошел бы и говяжий. Или ей все равно? Бедный Джильберт! Немудрено, что ему приходится работать не покладая рук».

Однажды утром в конце ноября темную землю припорошило снежком, и дети вбежали в столовую, восторженно крича:

— Мама, скоро Рождество и приедет Санта-Клаус!

— Неужели ты до сих пор веришь в Санта-Клауса? — спросила тетя Мария Джима.

Энн бросила на Джильберта взгляд, взывающий о помощи.

— Мы не собираемся раньше времени лишать наших детей мира сказок, тетя, — сказал Джильберт.

К счастью, Джим не обратил внимания на слова тети Марии. Им с Уолтером слишком не терпелось поскорей выбежать в преображенный зимой двор. Энн всегда было жалко, когда пелену нетронутого снега пятнали следы, но избежать этого было нельзя. Однако вечером, сидя в гостиной перед пылающим камином, она подумала, что красоты на ее век хватит: стоит лишь поглядеть на закатное небо, пламенеющее над белыми лощинами и сиреневыми холмами. И как приятно смотреть на огонь в камине, который, точно играя, то вспыхивает, высвечивая часть комнаты, то никнет, снова погружая ее во тьму. И вся эта игра света бросала причудливые тени на газон, и тетя Мария, казалось, сидела под сосной прямо как палка.

Джильберт полулежал на кушетке, стараясь забыть, что утром у него от воспаления легких умер пациент. Маленькая Рилла сосала кулачок у себя в кроватке; даже Шримп осмелился улечься на коврике перед камином и, поджав под себя белые лапки, громко мурлыкал, к вящему неудовольствию тети Марии.

— Кстати, о кошках, — несчастным голосом заговорила она. — У нас под окнами по ночам, видимо, собираются все коты Глена. Я просто не понимаю, как вы могли сегодня спать под их вопли. Хотя я, наверное, слышала этот концерт лучше других, потому что моя комната выходит окнами во двор.

Прежде чем ей кто-нибудь ответил, в комнату вошла Сьюзен и объявила, что только что видела в магазине Флэгга миссис Эллиотт и что та обещала зайти, как только покончит с покупками. Но мисс Бейкер не сказала, что Корнелия с беспокойством спросила ее:

— Что происходит с Энн, Сьюзен? В воскресенье _в церкви у нее был такой измученный и усталый вид. Не помню, чтобы она когда-нибудь так плохо выглядела.