Шафрановые врата

Но сейчас, в Танжере, мне не хотелось вспоминать о Марселе и о том, что там произошло. Я просто не могла.

Резко поднявшись, я на секунду сжала пальцами виски. Затем налила в стакан воды из бутылки, стоявшей на туалетном столике, выпила ее и, несмотря на предостережение парня, вышла в коридор в поисках лестницы на крышу. Мне хотелось посмотреть на Танжер сверху, ведь я видела его, будучи нездоровой, и не понимала, куда еду. К тому же от порта мы ехали по узким улицам, и создавалось впечатление, будто я смотрю на этот новый для меня мир через длинный тоннель. У меня, наверное, был такой же зашоренный взгляд, как у осла, который тянет повозку, не в состоянии смотреть ни налево, ни направо, а только перед собой.

Я нашла лестницу в конце холла — на нее вела дверь, закрытая на обычный засов. Ступени были крутыми и без перил, что обычно представляло для меня сложность, но, тем не менее, я поднялась на крышу, благодарная, что проход был таким узким и я могла помогать себе, упираясь руками в стены. Откуда-то сильно воняло нечистотами, но когда я взобралась наверх и ступила под ослепляющий свет, темнота и неприятный запах исчезли и я почувствовала запах моря.

Подъем вызвал у меня одышку, и я вынуждена была восстановить дыхание, согнувшись и уперев руки в бедра. Но когда я выпрямилась, то открывшийся вид снова заставил меня задержать дыхание. По одну сторону от меня простиралось переливающееся на солнце море, а обернувшись, я увидела горы. Прославленный Эр-Риф! Заходящее солнце окрашивало его в кроваво-красный цвет.

Я стояла одна под сладким бризом посреди Танжера с его ослепительно белыми при вечернем свете зданиями. Незнакомые пышные широколистные деревья, так же как и пальмы, пестрели разными оттенками зеленого. Такая яркость цветов, игра света заставили меня вспомнить о самых выдающихся картинах — это был не просто синий, или красный, или желтый, или зеленый цвет, но лазурный, индиго, кроваво-красный и малиновый, янтарный и шафрановый, цвет морской волны, или лайма, или оливковый.

У меня разболелась нога; я стала искать место, где можно было бы присесть, но не было ничего подходящего, никакого ограждения. Тогда я поняла, почему парень предостерегал меня: один неосторожный шаг мог привести к беде. Может быть, уже кто-то (возможно, из компании Элизабет Панди) пришел сюда, выпив слишком много спиртного, и разбился насмерть?

Я закрыла глаза, а затем, вздрогнув, снова открыла. Мне вспомнился Пайн Буш, пустырь в нескольких милях от моего дома, близлежащее озеро, да и вообще окрестности Олбани. В тех местах я провела много времени, гуляя и зарисовывая растения и красивые виды. Я подумала о своих акварелях, папоротнике приглушенно-зеленого цвета, утонченных бледно-лиловых оттенках вероники, смущенно склонившемся розовом венерином башмачке[21], сдержанной ариземе[22]. Но то, что я увидела здесь... Я знала, что с помощью моих красок в коробке, спрятанной на полке спальни в моем маленьком доме за океаном, я никогда не смогу передать такие цвета.

Когда боль в ноге уменьшилась, я медленно прошла к дальнему концу крыши и посмотрела вниз, на темные лабиринты улиц и, конечно же, на медину, самую старую часть города. Там бродили толпы людей, словно безумные; слышались возгласы, крики ослов, собачий лай и изредка верблюжий рев.

А затем раздался звук, которого я никогда раньше не слышала, — высокий и увлекающий за собой голос, доносившийся откуда-то сзади. Я повернулась, чтобы посмотреть на шпиль минарета, зная, что это муэдзин призывает мусульман к вечерней молитве. Неожиданно к нему присоединился еще один голос, затем еще один — это призывали голоса с разных минаретов во всем Танжере. А я стояла на крыше, слушая звонкие монотонные фразы, которые звучали для меня как «Аллах Акбар», и смотрела на окрашенные в алый цвет горы.

Слышал ли Этьен такие же звуки? Смотрел ли на небо, на горы, на море? Думал ли он обо мне в тот одинокий час, как я о нем?

Я вынуждена была закрыть глаза.

Когда гул голосов стих и воцарилась неожиданная тишина, я открыла глаза и почувствовала, что эти незнакомые молитвы каким-то образом проникли внутрь меня. Я машинально перекрестилась.

А потом я стала спускаться по узкой вонючей лестнице. Я была ужасно голодна, поэтому направилась через вестибюль к кафе. По смеху и возбужденным голосам стало понятно, что Элизабет и ее друзья все еще там. После увиденной мной удивительной красоты кафе казалось мрачным и грязным, бесформенным и бесцветным. Я почувствовала, что, как и молитва, увиденные краски проникли в меня; как только я вошла в дверь, Элизабет, Маркус и все остальные прекратили пить и болтать, сразу же затихли и с удивлением уставились на меня. За недолгое время, проведенное на крыше, я почувствовала, что стала частью пестрого Танжера, его отголоском и оттенком.

Но когда я шла через зал, никто не повернулся, никто не прореагировал. Я вышла на просторную террасу с деревянной мебелью и тихо покачивающимися пальмами в горшках, откуда открывался вид на гавань. Кроме меня здесь никого не было. Я заказала чайничек зеленого чая с бастилой, которая, как объяснил официант, была начинена мясом какой-то птицы — я не смогла понять, то ли куропатки, то ли голубя, — с добавлением риса и измельченных яиц. В ожидании заказа я положила голову на высокую спинку стула, слушая отдаленные приглушенные обрывки фраз, произнесенных на незнакомых языках, воркование голубей где-то поблизости, даже мягкий шелест пальмовых ветвей, колышущихся под теплым вечерним бризом. Он был прекрасен, Танжер, хотя, как я знала из книг и от эксцентричной Элизабет Панди, также опасен и неуправляем. Этот свободный порт не подчинялся ни одной из стран. Я устала, но зато преодолела равнодушие, что уже было похвально. Но я не буду — не смогу — останавливаться для отдыха в Танжере. Я выпрямилась и встряхнулась, чтобы не поддаться подступающей слабости. Завтра я отправлюсь на поиски водителя, который отвезет меня в Рабат, как советовал американец с парома.

Поставив передо мной поднос, официант взял небольшой медный чайник. Подняв его высоко над маленьким разрисованным стаканом в серебряном подстаканнике, он налил чай — в стакан ударила густая янтарная струя. Я думала, что с такой высоты чай будет разбрызгиваться из стакана, но официант наполнил его доверху, пока не образовалась пенка, не расплескав ни капли. Затем он вылил все обратно в чайник и снова налил — этот процесс он повторил трижды. Наконец он поставил чайник, поднял стакан обеими руками и протянул мне, слегка поклонившись.

— Tres chaud[23] , мадам, — сказал он. — Подождите, пожалуйста. Пусть остынет.

Я кивнула и, держа стакан за серебряный подстаканник, поднесла его к губам. Аромат мяты забивал остальные запахи. Я сделала маленький глоток — чай оказался очень сладким, я такого еще никогда не пила, но он был просто бесподобен.

Я подумала о доме на окраине Олбани. О моем саде и о тишине, царящей там в вечернее время. Если я не решалась выйти за ворота на Юнипер-роуд, в течение долгих дней я никого не видела и ни с кем не разговаривала. Я вспомнила длинные зимние ночи. Сейчас все это было так далеко! Это и правда было далеко, географически, конечно. Но дело было не только в расстоянии. Дело было еще и в том, что произошло со мной с тех пор, после тех бесконечных тихих дней, когда я считала, что моя жизнь всегда будет протекать именно так. Ведь тогда моя жизнь состояла как бы из небольших, определенной формы кусочков большого, но, по сути, простого пазла. Тогда я была уверена, что всегда найду место каждому отдельному маленькому пазлу.

Глава 5

Это было двумя годами ранее — в 1928-м, когда мой отец получил письмо от адвоката.

— Прочти его мне, дорогая, — сказал он, явно волнуясь. — Даже представить не могу, что я сделал не так.

— Это не означает ничего плохого, папа, — сказала я, разворачивая письмо и просматривая его.