Дочь Дома

Удовлетворенный, он вернулся на свое место в гостиной, сначала налив светлый херес для Моры, а затем наполнив виски свой собственный бокал.

Она пришла весьма скоро. Он услышал ее шаги на лестнице, а потом увидел ее в красном халате, который был его подарком. Он взглянул на нее с удовлетворением, отметив, что этот цвет ей к лицу.

Она наклонилась и поцеловала его. В этом жесте не было ничего небрежного.

— Так уж долго меня не было? Я хотела спуститься, как только ты вошел. Но, как на грех, прилегла... И было почти невозможно подняться.

С этими словами она подошла к столу, где ее ожидал бокал. Это движение было укоренившейся привычкой. Что-то согрело чувства Десмонда. В этом он увидел любовь, существующую между ними, которая установила именно такой ритуал. Эта любовь не выражалась словами, но воспринималась им и совпадала с его желаниями. Это свидетельство было драгоценным для него, хотя он понимал, что подставляет себя под случайные удары, придавая этому событию такую важность.

— Моя дорогая, я привык прислуживать своим детям.

Она улыбнулась ему, потому что знала, что он этого ожидал.

— Хорошо быть дома, — сказала она, потому что этого он ожидал также. — Коттедж теперь заперт... Я не вернусь туда до весны.

Вернувшееся хорошее настроение пронизало Десмонда своим теплом.

— Всегда хорошо быть дома, — сказал он. — Эти места для уик-эндов хороши, но человеку нужен родной дом. Следует иметь такое место, о котором ты знаешь, что оно твое.

И тут он увидел по ее лицу, что его слова были ошибкой. Каким-то неожиданным образом они нанесли ей рану. На ее лице появилось выражение горя и замешательства. Она была как бы совсем потеряна для него. Он ужаснулся этому. Ему захотелось протянуть к ней руку и подозвать к себе любимейшее свое дитя. Как бы испугавшись его, она повернулась к окну, чтобы скрыть выражение своего лица.

— В Палате было много работы, пока меня не было? — спросила она.

Беспомощный и напуганный, он невнятное что-то ответил на ее бессмысленный вопрос.

II

Картина Эль Греко пламенела на фоне белой стены. Рассматривая ее, Том находил в ней страсть и в то же время совершенное бесстрастие, смиренное мучение, поражавшее его всякий раз, когда он на нее смотрел. Фигура святого была человечной в своей усталости.

Десмонд смело повесил ее в белой столовой, не позволяя никаким другим картинам отвлекать от нее внимание. Фактически в этом было что-то театральное, но картина выдерживала эту критику. Она оставалась на месте, внося в простоту белизны оттенок великолепной живости. Смелый поступок Десмонда был оправдан.

От картины Том повернулся к самому Десмонду. По бокам его сидели женщины. Он склонялся к ним с высоты своего роста. Он был невероятно обаятельным, думал Том, тяжеловесный, с огромными руками. Разговаривая, он время от времени откидывал голову, его белые волосы казались слишком густыми, слишком изящными. Он был, конечно, наиболее замечательным из всех мужчин. Даже скуластое лицо судьи, сидевшего справа от Моры, менее выделялось рядом с Десмондом. Хорошо зная о своем превосходстве, он воспринимал этот факт естественно. Тихий приятный говорок женщин рядом с ним давно уже был частью его жизни.

Том знал все это, но знал также и гораздо больше о Десмонде, чем многие другие. Воспоминания Джеральда о пребывании его кузена в Тринити были живыми и яркими, и он охотно делился ими со своим сыном. В них Десмонд выглядел отчаянно неловким юнцом, деревенским увальнем, едва облагороженным культурой. Сейчас же Том был свидетелем того, насколько далеко Десмонд ушел от того состояния.

В сущности, он был простым, думал Том, руководящие мотивы его жизни ясны и легко различимы для любого. Ему важны только его работа и его дети. Симпатии Десмонда остаются удивительно свободны от малейшего вторжения посторонней силы. Некоторым образом ему удается создать полное отчуждение от всего, что не является ни тем, ни другим. Люди — обычные люди — едва трогают его вообще. Он безлично отъединен от своих слуг и служащих, относится к ним с добротой, но едва ли способен проводить различия между ними, признавая отсутствие интереса к ним как к личностям. Том хотел бы знать, не следует ли называть человека с такими качествами, как у Десмонда, бесчеловечным. Все же это слово иногда приходило ему в голову. Какое-либо бедствие — даже война, как вспоминалось Тому, — касалось его лишь постольку, поскольку было опасным для его детей. Он ездил за границу, чтобы рассматривать картины, слушать музыку, и возвращался, не храня никаких чувств или воспоминаний. Его сердце никогда не было задето или тронуто общением с простыми иностранцами. Все его любопытство к людям, вся его страсть и воображение были поглощены Морой и Крисом.

В разговоре наступил короткий перерыв, вызванный уходом женщин, отодвиганием стульев, звуком голосов на лестнице. Затем мужчины расположились плотнее, поближе к Десмонду, а Том отодвинул свой стул, чтобы спастись от дыма сигары, которую курил судья. Пятым присутствовавшим был усталый загорелый крошечный человечек с сияющими глазами, художник, которого Десмонд встречал в Италии. Он перебросил нить разговора Тому, который подхватил ее без интереса, чувствуя смутную жалость к этому человеку, который позднее, несомненно, попытается продать Десмонду какие-нибудь картины. Сейчас ему было явно не по себе в этой холодной, слегка подавляющей компании. Том выпустил вверх сигаретный дым, откинулся на спинку стула и наблюдал за флорентийцем, его нервными жестами, явным отвращением к портвейну.

Красивое лицо Криса иногда казалось Тому абсурдно детским, а сейчас оно разрумянилось и было серьезно. Том удивлялся, как Крис, имея опыт войны, мог сохранить это выражение детской наивности? В моменты, подобные этому, он был удивительно похож на портрет своей матери, который висел наверху.

— Подожди минутку, Крис, — говорил судья. Он на английский манер был безразличен к присутствию за столом маленького флорентийца — единственного человека, который, возможно, не знал, что Крис помолвлен с дочерью судьи. Десмонд не спешил поставить свой бокал, но все же не дал своему сыну возможности заговорить.

— Я думаю, так будет правильнее, Крис. Через пару лет твоя позиция будет неизмеримо лучше. Марион — благоразумное дитя. Она понимает, какое значение имеют эти начальные годы для любого адвоката. — Десмонд уважительно кивнул в сторону судьи. — Никто не понимает этого лучше, чем Марион.

Видя немое и бессильное возмущение Криса, Том жалел и его, и Марион. Им придется ждать, потому что они были слабее, гораздо слабее, чем те двое, кто вершит судьбами. Они слишком легко склонялись перед силами, сейчас ополчившимися против них. Они любили друг друга обыкновенной романтической любовью, бесстрастной и немного робкой. Им надо пожениться, думал Том, и испытать свое счастье. Но, пожав плечами, Крис сдался без борьбы, а Том, увидев этот жест, был смущен и раздосадован. Мора так бы не уступила. Ему сейчас захотелось, чтобы внезапное дикое проявление ее силы смогло повлиять на Криса и заставить его отбросить их благоразумные советы. Но ничего не произошло... Он просто продолжал тупо смотреть на стол.

Том снова повернулся к флорентийцу и заговорил с ним на его родном языке, желая сию же минуту принести хоть кому-нибудь радость, какое-то удовольствие взамен разочарования Криса. Он увидел, как расцвело лицо итальянца — ведь они разговаривали о Флоренции.

Взгляд Тома упал на Мору, стоявшую под картиной Рембрандта, которую ее мать купила в первый год своего замужества. Она вела серьезный разговор с юной женой флорентийца. Их фоном было великолепие портрета прекрасной Саскии[1], с ее мягкой полувеселой, полуробкой улыбкой. В краткий миг, войдя в комнату, Том застал этих двух женщин, картинно беседующих рядом с третьей, нарисованной, улыбающейся над их головами. Потом композиция мизансцены была нарушена, когда флорентиец энергично устремился к своей жене и прервал их разговор. Мора задержалась с ними лишь на несколько секунд.