Врач-армянин

Я люблю музыку. В сущности, мне все равно, что именно звучит — прелестные легкие мазурки Шопена, тяжеловесные горделивые инвенции Баха, или тягуче-сладостные, плавно льющиеся мелодии нашего Анадола. Когда я слышу музыку, я забываю о своих мелочных тревогах, заботах и радостях; мне кажется, что я и вправду частица мироздания, а мироздание — это чудесные гармоничные звуки музыки. В любой мелодии я ощущаю это гармоническое начало — будь то Моцарт, Бах, Шопен или турецкий народный танец.

Барабаны, зурны, кларнеты заливисто и громко заполнили двор. Ах, эти протяжно-переливчатые, радостно-плачущие кларнеты! Вот меня выводят из дома. Приветственные возгласы, общий шум, дождем летят мелкие монетки. Я подымаю голову. Сквозь покрывало я различаю, вижу, как отец с силой разбивает тарелку об утоптанную землю двора. Мать льет мне вслед воду, чтобы дорога была счастливой. Музыканты все вокруг заполняют громом веселых мелодий. Отец пришлепывает монету на лоб старому кларнетисту. Отчаянно-надрывный кларнет заглушает даже стук барабанов. Меня сажают в экипаж. Мне уже не страшно. Я — частица мироздания. Я вместе со всеми своими мелочными страхами растворилась в звуках музыки, оттененных звонким топотом копыт по мостовой.

Свадебное торжество продолжается в доме жениха. В сущности, я у себя дома, ибо теперь дом Джемиля становится моим, я буду здесь жить, но я пока не осознаю этого. Я сижу одна, покрытая плотным покрывалом, в какой-то комнате. Немного кружится голова. Я возбуждена. Меня чуточку знобит. Сосет под ложечкой. Хочется есть. Мама приносит мне поднос. Я подымаю покрывало и торопливо ем, не разбирая вкуса пищи. Кажется, так не положено, но мама ведь не может оставить меня голодной. Я впервые вижу ее такой встревоженной, даже испуганной. У нее дрожат руки. И губы дрожат. Она что-то хочет мне сказать, но у нее не получается. В комнату быстро входит какая-то женщина. Сваха? Начинает выговаривать маме за то, что мама поступает не по обычаю. Мама смущенно оправдывается и вдруг почти плачущим голосом громко произносит, что не может оставить меня голодной. У нее какие-то странные интонации — как будто мне угрожает опасность и она должна во что бы то ни стало защитить меня. Но эта чужая женщина сильнее моей мамы, на стороне этой женщины — сила давних обычаев. Мама подчиняется и уходит. Я снова сижу одна. Перед свадьбой я несколько часов провела в бане. Теперь мое чистое тело дышит каждой клеточкой, легкое, здоровое.

Но вот меня, уже немного усталую, ведут в другую комнату. Та самая женщина. Она что-то говорит мне, объясняет, поучает. Но я ничего не могу воспринять.

Ну вот, пожалуй, на сегодня довольно. О первой брачной ночи расскажу завтра.

22

Война вот-вот начнется. Это ясно. Турция поддержит Германию. Купила несколько газет, просмотрела. Настроение в связи с войной какое-то странно приподнятое. Или это не странно? Отец сказал, что мы скоро вернемся в город. Отец принес какую-то брошюру, отдал ее Джемилю. Но Джемиль, видимо, не нашел в этой брошюре ничего интересного и небрежно кинул ее на столик в нашей спальне. За брошюру взялась я. Называется она — «Будущее государство Туран». Речь идет о возможности образования такого государства, которое объединило бы всех тюрок Восточной Европы, Кавказа и Средней Азии. Автор считает, что политические границы — условность. В определенном смысле он, конечно, прав. Сегодня государству принадлежит одна территория, завтра эта территория может расшириться или, наоборот, сократиться. Делаю выписку из этой брошюры — «Нация — это объединение людей, связанных одним языком, общим воспитанием, общей религией и культурой». Кажется, трудно возразить. Но некоторую червоточинку я во всем этом чувствую. Что-то насильственное видится мне в подобных объединениях. Мне куда больше по душе суждение о том, что все подданные Османской империи, кто бы они ни были, какую бы религию ни исповедовали, являются единым народом османов. В этом суждении я ощущаю широту и свободу.

Кто же написал эту брошюру? Ага, Омер Сейфеддин из журнала «Молодые перья». Что же, это на него похоже. Ну, поживем, увидим, к чему нас приведет очередная война. Порою мне чудится, что она будет страшной, как никакая другая, переломает, перекорежит все наши судьбы, все изменит. Но… посмотрим!..

23

Снова навязчивые мысли о беременности. Как это глупо! Как хорошо, что послезавтра мы возвращаемся в Истанбул. Хочется поскорее оказаться у себя дома, спать в своей, отдельной спальне, избавиться от этой тиранической маминой заботливости. Какая она странная, мама! Иногда бывает такой чуткой и понимающей, но чаще всего совсем ничего не понимает, да мне и не хочется ничего объяснять. А я разве понимаю ее? Наверняка нет.

Прогулялась по набережной. Нет, никто за мной не следит. И в прошлые разы, конечно, никто не следил за мной. Просто почудилось. А жаль! Даже скучно стало и досадно — ну почему никто не следит за мной! И о чем только думаю, дурочка, когда в мире такое творится. Война, люди убивают друг друга, а мне, видите ли, кажется, что какой-то влюбленный незнакомец исподтишка любуется мною. Дурочка и еще раз дурочка!

24

Наконец-то вернулись в город. Вместе с Элени, моей горничной, навела кое-какую чистоту. Только что заказала повару обед. Сколько раз я говорила Джемилю, что Элени одна не справляется, просила нанять еще служанку; но он в ответ только ворчит, что я ленива и не желаю, как он выражается, «лишний раз приподнять свой зад» и что-то сделать по хозяйству. Сегодня вспылила, заявила ему, что у меня достаточно денег для того, чтобы нанять служанку, моих собственных денег, которые отец положил в банк на мое имя! Джемиль в ответ заорал, что я глупа как пробка; что еще неизвестно, что сделает с нашими деньгами война; что только такая дура, как я, может в такое время транжирить деньги. Короче, он меня оскорбил, нагрубил мне, довел до слез, но… убедил. Я прикусила язык и, проводив мужа в контору (примерная супруга!), взялась за дневник. Просмотрела старые записи. Я ведь собиралась описать свою первую брачную ночь. Нет, завтра. Сегодня нет настроения.

25

Только раскрыла дневник, и тут входит Элени и объявляет, что приехала Сабире-ханым. Я, конечно, спрятала дневник в ящик своего стола в спальне и вышла к неожиданной гостье.

Я в светлом пеньюаре, волосы убрала в сетку. Но я знаю, даже в таком виде я куда красивее Сабире. Она сняла чаршаф. На ней черное шелковое платье, на открытой шее поблескивает золотой медальон. Элени принесла чай.

Сабире тщательно причесана, брови подведены, губы накрашены, выглядит старше своего возраста. Она — женщина, дама. Рядом с ней я чувствую себя взбалмошной девчонкой, и мне это приятно.

Сабире тоже оглядела меня (как и я — ее), и вижу — так и застыла от зависти. Наверно, сейчас скажет какую-нибудь гадость.

Ага, вот!..

— А ты все хорошеешь, Наджие, все расцветаешь. Говорят, чем позднее выйдешь замуж, тем лучше сохранишься.

— Наверно, ты права, — я отпиваю глоток ароматного чая. Меня разбирает смех. Кажется, гостью уже бесит мой спокойный тон.

Мне даже становится жаль Сабире. Конечно, она выглядит старше меня. Ведь у нее есть ребенок, маленькая дочь.

Сабире придвигается поближе ко мне. Она пересказывает мне последние сплетни. В сущности, мы вовсе не подруги, но, надо признаться, эта легкая болтовня никакого неудовольствия мне не доставляет. Напротив, даже приятно вот так бездумно болтать. Гостья снова заводит речь о том, что я похорошела.

— А может быть, ты беременна? — Сабире переходит на таинственный громкий полушепот.

— Да нет, — неловко бормочу я, — с чего бы это…

А сама холодею. Неужели есть какие-то признаки, которые Сабире, опытная женщина, уже сумела разглядеть? А мама? Почему же мама не заметила? Или заметила? Впрочем, кажется, бедная мама так хочет увидеть меня беременной, что от сильного желания у нее просто могла притупиться эта обыкновенная женская наблюдательность.