Прекрасные тела

Нина предпочитала не зацикливаться на том, что говорилось в брошюре: «Дорогой вам человек начинает „теребить“ простыни, отказывается от еды, видит призраки умерших родственников…» Стараясь об этом не думать, Нина стала готовить любимую мамину еду — кошерную солонину с вареной картошкой и яблочный струдель. А в духовке уже стоял ее знаменитый шоколадный торт без муки, ее кулинарное подношение Клер.

Нина занималась различными приготовлениями так, словно бы ее поход на вечеринку был уже делом решенным, но на самом деле в течение последнего часа она постоянно волновалась, правильно ли поступает, оставляя маму одну. Хотя Нина всячески старалась забыть о «семи признаках приближения смерти», она не могла избавиться от гнетущего чувства, что сегодня распознала один из них. Пребывая в нерешительности, Нина всегда предпочитала заняться каким-нибудь делом, лучше всего — кулинарным. Принятие решения она отложила до появления сиделок: они выскажут свое мнение, и тогда Нине будет легче определиться. А пока она испечет торт и постарается не думать ни о мамином состоянии, ни о своем последнем сексуальном приключении, случившемся в первой половине дня…

Занимаясь стряпней, Нина прихлебывала специальный диетический напиток, выданный ей в оздоровительном центре. Вот уже две недели она сидела на низкокалорийных молочных коктейлях, и, по правде сказать, они ей не нравились. Под пенистой сладостью скрывался неприятный привкус — как подозревала Нина, это и были хваленые аминокислоты, призванные «съесть» ее собственную лишнюю плоть. Но результаты были налицо: ее талия, столь долгое время не подававшая признаков наличия, снова появилась. Нине казалось, что даже ее щеки как-то сдулись по сравнению с их обычным состоянием, словно раньше она прятала за ними орехи на зиму.

Нина представляла собой тип красоты, который ее мама называла «еврейским»; она была красавицей или, по крайней мере, могла бы ею быть, если бы жила лет сто назад в Российской империи, где девушки с колышущимся бюстом, широкими бедрами и могучей кормой удостаивались похвалы, а не презрения. Глаза у Нины были черные, чуть раскосые (когда она смеялась, они почти пропадали), а тон кожи скорее азиатский, нежели европейский. Кожа у Нины была смуглая, будто круглый год покрытая загаром, и это внушало мысль о том, что у нее и кровь более темного — скажем, бордового, — оттенка.

«Черт бы побрал эту кровь», — мысленно выругалась Нина, шинкуя капусту, чтобы подать ее на гарнир к солонине. Внутренний термостат Нины был всегда раскален до предела. Начиная с тринадцатилетнего возраста, когда в этой самой квартире она впервые случайно вызвала у себя неожиданную серию спазмов (тогда она еще не догадывалась, что это называется оргазм), она знала, что наделена мощной сексуальностью. Может, ее сексуальность выходила за пределы нормы? Нине казалось, что она всегда или влюблена в какого-то мужчину, или просто к нему вожделеет, во всех подробностях представляя себе, как «познает» его в библейском смысле этого слова, и она никак не могла понять: — просто ли она страстная женщина или ее либидо не лишено патологии? И вот теперь она вернулась в эту квартиру, в этот мир, где вновь стала маминой дочкой. Судя по сегодняшним действиям Нины, она вернулась и к своей подростковой сексуальности, с этими неуверенными попытками самоконтроля. Но как могло такое случиться с ней, тридцативосьмилетней, вроде бы обладающей большим опытом?

Подсказки были разбросаны по всей квартире. Самый важный документ Нина нашла прямо в день своего возвращения сюда: дневник в розовой ледериновой обложке, который она все эти годы держала запертым в своем детском столе, теперь по большей части занятом маминой «галантереей». Да, он все еще лежал здесь, ее сексуальный дневник… Она вела его в старших классах. На самом деле розовая девичья тетрадь была, скорее, «антисексуальной», поскольку здесь фиксировалась нравственная борьба Нины с самой собой. Снова и снова встречи с соседскими мальчиками заканчивались ничем. Ведь как бы ни менялись нравы, всегда считалось, что особа женского пола может быстро потерять уважение, а Нина вовсе не хотела казаться «легкой добычей». В их доме жила девушка, Линда Муха, запечатленная в граффити на стене помещения для сжигания мусора: «Линда Муха… рифмуется со…» Нина читала это каждый раз, когда по просьбе мамы выбрасывала мусор. Там, среди бушующего пламени, среди вони горящего мусора, Нина накрепко запомнила одну вещь: не приведи Господь, чтобы ее имя было написано на этой стене.

Пять месяцев назад Нина совершила нечто невообразимое: снова поселилась вместе с мамой, а заодно продолжила, почти сразу, вести свой дневник. Она прожила вне «дома» (если только можно назвать «домом» квартиру на двадцать первом этаже здания «Объединенный проект», построенного под влиянием социалистических идей) почти двадцать лет. Конечно же, Нина сохранила свою квартиру на углу Семьдесят седьмой улицы и Риверсайд-драйв: и думать было нечего отказываться от хорошей квартиры на Манхэттене, куда она рассчитывала вернуться после смерти матери. Однако в настоящее время было куда проще жить в Бронксе, в доме «Объединенный проект».

Мире Московиц оставалось уже недолго, а о том, чтобы она жила одна, не могло быть и речи. Такое решение Нина приняла прошлым летом, в то утро, когда Мира хотела поджарить тосты и, сама того не замечая, подожгла кухонные занавески. Вместо того чтобы отреагировать на визг пожарной сигнализации (весьма настойчивый), старая женщина поплелась в спальню и закрыла за собой дверь. Соседи учуяли дым и позвонили интенданту, а тот, в свою очередь, сообщил о случившемся Нине.

То, что вначале казалось простой забывчивостью, вскоре обернулось полной деградацией. Однажды Миру Московиц в розовом пеньюаре и меховых тапочках обнаружили на оживленной улице, едва ли не посреди проезжей части. В ходе обследования Мире поставили диагноз: закупорка артерий и сердечная недостаточность. Также было упомянуто старческое слабоумие. Нине пришлось выбирать из трех вариантов: отправить маму в дом для престарелых, перевезти ее в свою квартиру или самой — на неопределенный срок — переехать в квартиру «21 L» в корпусе «А».

Вначале Нина попыталась переселить маму в свою квартиру на Семьдесят седьмой улице, но обеим женщинам эта попытка показалась неудачной. В глубине души Нина была рада, что мама предпочла вернуться в Бронкс. Вид больничной койки, почти целиком заполнившей гостиную, где Нина в разные периоды жизни предавалась любовным утехам на пушистом ковре, настолько угнетал ее, что она предпочла временно переехать в Бронкс. Маленькая, но аристократически убранная квартирка Нины предназначалась исключительно для романтических отношений: пальмы в кадках, шезлонг, пышные подушки у камина, толстые персидские ковры. А появившиеся здесь с приходом мамы больничная кровать, комод, ходунки, все эти атрибуты старости, немощи, наконец, смерти, пугали Нину, пугали гораздо больше, чем необходимость совершить это долгое путешествие на север, в Бронкс, в прошлое, туда, откуда Нина когда-то сбежала.

Бедная Мира. Доставленная санитарами в квартиру на Семьдесят седьмой улице, она, видимо, была сбита с толку нарядным интерьером. Казалось, она и сама чувствует, что ее вязаная шапочка с блестками и розовый пеньюар плохо сочетаются с гаремной обстановкой жилища дочери. Ее замутненный разум бесцельно блуждал, и она все время спрашивала Нину: «Что это за гостиница?» В какой-то момент Мира даже вообразила, что снова оказалась в Одессе. Она была очаровательна, что свойственно некоторым старикам, когда то и дело напевала пустячную песенку: «Одесса — это месса». По ночам Мира отправлялась блуждать по квартире, стуча ходунками и натыкаясь на стены. На вторую ночь она заплакала, как ребенок, и попросилась домой — в Россию, откуда ее увезли еще девочкой. Нина, конечно же, не могла отвезти ее прямо в Одессу, но отправить маму в «Объединенный проект» было вполне реально. Дочь хорошо представляла себе, что нужно матери: привычная обстановка, которая будет благотворно на нее действовать. В такой ситуации «привычное» и «знакомое» оказывались единственными значимыми критериями, а «удобное» и «красивое» отступали на второй план. Маме была необходима ее собственная квартира с привычным освещением, залежи вышивок, накопившиеся за шестьдесят лет, урчание ее старого холодильника.