Смерти нет

— Прости, что оставляю тебя одну.

— Не надо, пожалуйста, не надо так, — молила Марго, давя в себе рыдания. — Все пройдет. Вы выздоровеете. Николай Аполлонович…

Две крохотные сверкающие слезинки скользнули из уголков глаз и исчезли на подушке.

— Вели похоронить меня рядом с Георгием. Хочу и после смерти быть с ним. Мое платье… То…

Елизавета Петровна закрыла глаза и снова впала в беспамятство. Это был последний раз, что она узнала Марго, говорила с ней. Словно попрощалась. Марго продолжала механически ухаживать за матерью, с исправностью машины выполняла все свои обязанности, но душа живая будто умерла в ней. Надежда ушла, а с ней и слезы.

Николай Аполлонович каждую свободную минуту проводил у постели больной. Он страшно изменился за это время. Лицо потемнело и как-то ссохлось, глаза ввалились, плечи ссутулились. Он уже не пытался подбодрить Марго, а, наоборот, искал у нее поддержки, словно эта хрупкая девушка могла чем-то помочь ему в его горе. Но у нее даже для него не было больше слов. Они часами сидели молча у постели Елизаветы Петровны, две потерянные души перед ликом смерти. Часы на стене сухо отсчитывали время, и каждый удар набатом бил по их натянутым нервам.

Володя писал ей записки, а она жгла их на свече, не читая. Весь ее мир ограничивался сейчас стенами этой серой, безликой комнаты, и любой голос из другой жизни казался противоестественным. Принесли письмо от Дро. Она машинально распечатала его, отметила глазами знакомый почерк и разжала пальцы. Письмо порхнуло на пол и так и осталось лежать там.

Елизавета Петровна умерла под утро, когда молочно-серый свет сочился в окна, превращая окружающие предметы в бесплотные призраки. Николай Аполлонович дремал в кресле. Марго, уже нисколько его не стесняясь, прикорнула под пледом в своем углу.

Елизавета Петровна вдруг заметалась, приподнялась на подушках. Ее широко открытые глаза казались черными, как два провала. На губах блуждала счастливая улыбка.

— Георг! Георг! Какое счастье! — Голос ее звучал ясно и звонко. — Наконец ты пришел ко мне. Я вижу тебя. Дай мне руку.

Николай Аполлонович качнулся к ней. С неизвестно откуда взявшейся силой она схватила его ладонь обеими руками, поднесла к губам, прижалась щекой.

— Никогда не оставляй меня одну, любимый. Никогда…

Она откинулась на подушки и затихла. Николай Аполлонович рухнул на колени у кровати. Плечи его сотрясались от рыданий.

— Она умерла, Марго, — простонал он. — Умерла, не выпуская моей руки.

Марго медленно подошла к постели и прикоснулась пальцами к щеке матери. Она остывала.

Марго вышла на улицу и побрела к дому. Никто не заметил ее, не пытался остановить. Город еще спал, утопая в предутреннем тумане. Город, в котором ее мать никогда больше не будет жить.

Похороны прошли тихо. Никто и не пытался ничего говорить. Марго бросила горсть земли в могилу и пошла прочь. Она не стала дожидаться, пока комья земли застучат по крышке гроба. Для нее и так все было кончено.

Вскоре она заболела сама, металась в жару между беспамятством и явью, страшные видения обступали ее, грызли и рвали на куски. Шушаник наотрез отказалась отдать ее в госпиталь, ходила за ней сама, даже выставила сиделку, которую прислал Николай Аполлонович.

— Барыню уже уморили, — ворчала она. — Джанечку мою вам не отдам. Сама выхожу.

Басаргин прорвался к ней всего один раз, накануне отъезда. Его комиссовали, и теперь он должен был ехать в Москву. Для него война уже кончилась. Нелли писала, что мать при смерти, мечтает только об одном — увидеть хоть раз своего обожаемого Володю. Он разрывался между сыновним долгом и желанием остаться с Марго. Только сейчас, стоя в ногах ее кровати и глядя на ее маленькую, почти наголо остриженную головку с впалыми щеками, он до конца понял, как она дорога ему. Чего бы он не отдал сейчас, чтобы вырвать ее из когтей болезни. Мучительно было сознавать свое бессилие перед этой все сжирающей пакостью. Проклятие! Какой тоненькой стала ее шея, какими прозрачными руки.

Незнакомые шаги за спиной вывели его из задумчивости. Они были совсем не похожи на уютную, округлую поступь старой Шушаник. Володя, вздрогнув, обернулся. Перед ним стоял незнакомый мужчина. Глаза его смотрели враждебно из-под всклокоченных кудрявых черных волос.

— Кто вы такой? — спросил он с вызовом.

— А вы?

— Дро Садоян, старинный друг этого дома. Что с ней?

— Тиф.

Лицо Дро конвульсивно дернулось. Вся краска вмиг сбежала с него. Он шагнул было к кровати, но вдруг остановился.

— Так кто вы такой? — повторил он.

— Владимир Басаргин.

Дро смерил его внимательным взглядом.

— Я приехал всего на один день повидать Марго. Завтра возвращаюсь в часть. По-моему, один из нас должен уйти. Вдвоем нам здесь делать нечего.

Басаргин ничего не ответил. Они стояли по обе стороны кровати, намертво сцепившись взглядами. А она лежала между ними, маленькая, распятая болезнью, и не подозревала, какой поединок разыгрывается здесь из-за нее.

— Я люблю ее, — сказал Володя тихо.

— Я тоже. Когда я уходил на фронт, она обещала ждать меня.

— Это может решить только она сама. Шушаник неслышно возникла в дверях.

— Шли бы отсюда, — сказала она, качая головой. — Она все равно никого не узнает, джанечка моя. Все Володю какого-то зовет. Не тебя ли? — Она подозрительно уставилась на Басаргина.

Дро вздрогнул, как от укуса змеи. Лицо его потемнело под слоем загара.

— Пить, — простонала с кровати Марго. — Пить! Володя схватил со столика стакан воды и бросился к ней.

Осторожно приподнял ее за плечи и поднес стакан к губам. Вода стекала ей на грудь, лишь смачивая горящие губы. Он в отчаянии повернулся к Шушаник.

— Э-эхх, да разве так надо.

Она смочила в воде губку и приложила к губам Марго. Та с наслаждением глотнула и откинулась на подушки.

— Мама! — прошептала она еле слышно. — Мама, я не сказала вам… про Володю. Мой самый нежный друг.

Дро не стал больше слушать, развернулся и вышел вон из комнаты. Ушел бы он, если б знал, что никогда ее больше не увидит, что пути их разойдутся навеки? Как знать. Безошибочным чутьем воина он понял, что эта высота для него недосягаема, и отступил.

Марго сидела перед зеркалом, поворачивая голову то вправо, то влево, внимательно вглядываясь в свое отражение. На нее смотрело новое, незнакомое лицо, которое, наверное, нравилось ей. Или нет? Похудевшее, тонкое, оно глядело строго и загадочно. В огромных глазах под темными изогнутыми бровями затаилась печаль, неизгладимый знак пережитого. Волосы, остриженные во время тифа, уже отрасли и теперь змеились плавными волнами над ушами. Они, наверное, никогда уже не отрастут, как прежде. Но так даже лучше. Меньше возни. Хорошо, что парик, который она надевала первое время после болезни, больше не нужен. Она все время боялась, что он слетит на ветру, и постоянно ловила себя на желании придерживать его, как шляпку.

Многое изменилось за время ее болезни. От Володи Басаргина известий не было. Шушаник рассказала ей, что он оставался в Эривани до последнего, пока не получил гневную телеграмму от сестры с сообщением, что мать совсем плоха и он может не успеть даже на похороны. Он уехал, пообещав Шушаник вернуться, как только сможет. Марго и ждала его, и не ждала. Прошлое представлялось ей смутным далеким сном. Любое чувство отнимало слишком много сил.

Дро тоже исчез и не подавал о себе вестей. Воспоминания о нем прочно угнездились в прошлом. Если бы он вдруг вернулся, она не знала бы, что сказать ему. Сабет по-прежнему училась в Тифлисе, в Политехническом, присылала ей изредка короткие письма, полные новостей о ее новой жизни, в которой Марго, похоже, не было места.

Пока она болела, умер Махди, их старый садовник, тихо, ни на что не жалуясь, незаметно, как и жил. С его уходом сад зачах и одичал. Марго не любила больше бывать там.

Кроме Шушаник и далекой петербургской тетушки, у нее никого не было на этом свете. Был еще дом, который ветшал на глазах без хозяйской руки. Нежилой, холодный дух поселился в нем. У Марго было чувство, будто дом выпихивает ее из своих недр, шепчет: «Уезжай. Тебе здесь больше не место». А где, где ей место? Куда уехать, что делать со своей жизнью?