Пленница былой любви

Проходили дни, нескончаемые, знойные, мучительные и страшные. Меня охватывала все более глубокая меланхолия, точно я умирала. Я почти не ела, беспокойно спала, хотя Муди закармливал меня снотворным.

Однажды, а было это вечером, я случайно оказалась возле телефона, когда позвонили. Инстинктивно я подняла трубку и неожиданно услышала голос мамы. Она сообщала, что уже много раз пыталась связаться со мной, и, не тратя времени на лишние разговоры, быстро продиктовала мне номер телефона и адрес Отделения США при посольстве Швейцарии в Тегеране. С бьющимся сердцем я старалась запомнить номер. Через минуту Муди вырвал у меня трубку и прервал разговор.

– Ты не должна с ними разговаривать, если меня нет рядом! – произнес он приговор.

В ту ночь я придумала простой шифр для телефона и адреса посольства и записала в свой блокнот, который вместе с деньгами спрятала под матрасом. На всякий случай я повторяла про себя цифры всю ночь. Наконец я могу искать помощь, ведь я гражданка Америки. Наверняка, посольство вытащит меня с дочерью отсюда, если только мне удастся связаться с ним.

Оказия представилась на следующий день. Муди ушел, не сказав куда. Амми Бозорг и остальные впали в ежедневное оцепенение вроде сиесты. Сердце выскакивало из груди, когда я прокралась на кухню, подняла трубку и набрала нужный номер. Секунды казались мне часами, пока я ждала связи. Один сигнал, второй, третий… Я молилась, чтобы кто-нибудь ответил. И в тот момент, когда подняли трубку, в комнату вошла Ферест, дочь Амми Бозорг. Я старалась сохранить спокойствие. Ферест никогда не обращалась ко мне по-английски, и я была уверена, что она не поймет разговора.

– Алло, – произнесла я сдавленным голосом.

– Прошу вас, говорите громче, – ответил женский голос.

– Я не могу. Умоляю вас о помощи. Я в заключении.

– Говорите громче. Я ничего не слышу.

Пытаясь справиться со слезами и охватившим меня отчаянием, я ответила немного громче:

– Помогите! Меня держат под замком!

– Говорите громче, – сказала женщина и положила трубку.

Спустя десять минут после возвращения домой Муди ворвался в нашу комнату, вытащил меня из постели и начал трясти за плечи.

– С кем ты разговаривала?!

Я была захвачена врасплох. Я знала, что весь дом ополчился против меня, но не думала, что Ферест донесет моему мужу сразу же в момент его возвращения. Я на ходу пыталась придумать какое-нибудь объяснение.

– Ни с кем, – ответила я едва слышно. Это была полуправда.

– Ну да. Ты сегодня разговаривала с кем-то по телефону.

– Нет. Я пыталась позвонить Эссей, но мне не удалось. Я ошиблась.

Пальцы Муди впились в мои плечи. Рядом с нами Махтаб зашлась в крике.

– Ты лжешь! – заорал Муди.

Он грубо толкнул меня на кровать и издевался еще какое-то время. Выходя из комнаты, бросил через плечо категоричный приказ:

– Никогда больше не прикоснешься к телефону!

Поскольку я не могла предвидеть, как Муди будет в будущем вести себя по отношению ко мне, мне трудно было составить какой-нибудь план действий. Когда он угрожал мне, я утверждалась в мысли, что надо любым путем наладить связь с посольством. Когда он был заботливым, у меня появлялась надежда, что он одумается и увезет нас домой. Он вел себя таким образом, что принятие каких-нибудь решений становилось невозможным. Каждую ночь я пыталась найти облегчение с помощью порошков.

Однажды в конце августа (мы были в Иране уже почти месяц) он спросил меня:

– Хочешь ли ты отметить в пятницу день рождения Махтаб?

Я поразилась. Махтаб исполнялось пять лет во вторник, четвертого сентября, а не в пятницу.

– Мне бы хотелось, чтобы это было в день ее рождения.

Муди был взволнован. Он объяснил мне, что прием по случаю дня рождения в Иране – это большое дружеское мероприятие, которое всегда устраивается в пятницу, когда люди не работают.

Я продолжала сопротивляться. Если я не могу противостоять Муди в борьбе за свои права, то буду бороться за каждую минуту счастья для Махтаб. Меня не интересовали обычаи Ирана. К моему великому удивлению и неудовольствию семьи Муди согласился устроить прием во вторник.

– Я хочу купить ей куклу, – сказала я, подчеркивая свое преимущество.

Муди и на это согласился. Мы обошли множество магазинов, отказываясь от иранских кукол, в основном некрасивых, пока не нашли японскую куклу, одетую в бело-красную пижаму. Во рту у нее была пустышка, и, когда ее вынимали, кукла смеялась или плакала. Стоимость ее была по иранскому курсу около тридцати долларов.

– Это очень дорого, – запротестовал Муди, – мы не можем столько денег заплатить за куклу.

– И все же мы купим, – решительно заявила я, – у нее здесь нет ни одной куклы.

Мы купили куклу.

Я надеялась, что этот прием доставит радость Махтаб, что это будет первое светлое событие на протяжении месяца. Она ждала его с нарастающим напряжением. Так приятно было видеть ее улыбку, слышать веселое щебетание.

Однако за два дня до этого торжества произошло несчастье. Играя на кухне, Махтаб упала с табурета. Табурет проломился под ее тяжестью, и острый край одной из деревянных ножек впился ей в плечо. Я прибежала на ее крик и ужаснулась при виде крови, струящейся из глубокой раны.

Муди быстро наложил бандажную повязку, а Маджид выкатил в это время машину, чтобы отвезти нас в больницу. Прижимая к себе рыдающего ребенка, я слышала, как Муди утешал меня. Больница располагалась в нескольких кварталах от нашего дома. Но нас не приняли.

– У нас нет скорой помощи, – сказал сотрудник приемного покоя, безразличный к мучениям Махтаб.

Преодолевая уличные пробки, Маджид отвез нас туда, где оказывали скорую помощь. Мы вошли внутрь. Страшная грязь и невообразимый беспорядок поразили нас, но выбора не было.

Муди отвел доктора в сторону и сказал ему, что он сам доктор из Америки и что его дочери нужно наложить швы. Тот пригласил нас в процедурный кабинет и в порядке профессиональной этики обязался выполнить все бесплатно. Махтаб судорожно держалась за меня, пока доктор изучал рану и готовил инструменты.

– У них есть здесь какие-нибудь обезболивающие средства? – спросила я с недоверием.

– Нет, – ответил Муди. Я вся сжалась.

– Махтаб, ты должна быть мужественной, – сказала я.

Она расплакалась при виде иглы. Муди рявкнул на нее, чтобы она замолчала. Мускулистым плечом он удерживал ее на столе. Она изо всех сил сжимала мою руку. Попавшая в капкан отцовских рук, отчаянно всхлипывая, Махтаб продолжала бороться. Я отвернулась, когда игла впивалась в ее тельце. Каждый крик, раздававшийся в маленьком процедурном кабинете, разрывал мое сердце. Мной овладевала ненависть. Ненависть к Муди, который привез нас в это пекло. Процедура длилась несколько минут. Никто не страдает больше матери, которая беспомощно смотрит на мучения собственного ребенка. Я бы хотела перенести эти страдания вместо Махтаб, но не могла. Мне было плохо, я вся покрылась потом, но ведь это Махтаб переносила физическую боль. Я ничем не могла помочь, кроме как держать ее за руку.

Наложив швы, иранский доктор выписал рецепт на противостолбнячный укол, вручил Муди.

Мы уехали. Махтаб всхлипывала на моей груди, а Муди объяснил, что нас ждет: нам следовало найти аптеку, в которой продавали противостолбнячную сыворотку, а потом поехать в другую клинику, где сделают эти уколы.

Я не могла понять, почему Муди хотел работать по специальности здесь, а не в Штатах. Он раскритиковал своего иранского коллегу, сказав что имея инструменты, он зашил бы рану Махтаб намного аккуратнее.

Когда мы вернулись в дом Амми Бозорг, силы Махтаб были на исходе и она сразу же погрузилась в беспокойный сон. Мне было ее так жаль. Я решила следующие два дня, считая ее день рождения, во что бы то ни стало улыбаться.

Ранним утром, в день пятилетия Махтаб, мы с Муди отправились в кондитерский магазин, заказали огромный торт в форме гитары. По цвету и консистенции он напоминал американское желтое тесто, но был совершенно безвкусным.