Сон Бруно

Уилл между тем был поразительно настойчив. Упорство же Аделаиды оставалось для него непостижимым, и он самоуверенно ожидал ее неминуемой капитуляции. Она положила много сил, дабы внушить ему, что у нее никого нет. Сначала разыгрывала из себя старую деву. Потом как-то попробовала намекнуть, что она лесбиянка, но Уилл так расстроился и разбушевался, что она больше к этому не возвращалась. Денби никогда не вызывал у него подозрений – скорее всего, потому, что Уилл принадлежал к числу людей, нечувствительных к его обаянию. Уилл считал его ослом. Время, которое все сглаживает, превращает самые невероятные ситуации в привычные и обыденные, и тут сделало свое дело. Аделаида перестала постоянно бояться, что Уилл узнает о Денби, хотя порой ее еще и охватывал страх. По воскресеньям она приходила к тете, где ее преданно ждал пылкий, обидчивый и напористый Уилл. Она оделяла его деньгами из скромных сбережений, накопленных от щедрот Денби, который давал ей деньги на наряды. После ленча наступало самое неприятное время, когда тетя уходила отдыхать и Уилл становился особенно навязчивым и ершистым. Но Аделаида научилась с ним управляться. Не вполне это сознавая, она была даже немножко рада, что у нее есть еще и Уилл.

Хотя Аделаида и видела, что Уилл такой же себялюбец, как и Денби, брат по-прежнему казался ей благородным и незаурядным человеком. Она восхищалась его равнодушием к неустроенности, его здоровым убеждением, что он «рабочий класс». На самом деле это было совсем не так. Обладая самыми разнообразными артистическими наклонностями, он, скорее, принадлежал к богеме. Аделаиду восхищало даже то, что он не боялся оставаться без работы. Несомненно, он был талантлив. Как-то он показал ей целую серию своих рисунков, на которых были изображены чудища, странные эмбрионы и отвратительные щетинистые существа с человекоподобными лицами, напугавшие и поразившие ее. Были у него и порнографические рисунки, один из них попался однажды ей на глаза, и ее едва не стошнило. В Уилле была какая-то сокрушительная сила, которой она побаивалась и которая вместе с тем ее волновала. Но она была осторожна и осмотрительна в отношениях с ним и усвоила для себя роль ворчливой сестрицы.

Тетушка слонялась по квартире, перед тем как уйти отдыхать. Аделаида мыла посуду. Уилл сидел за столом и курил.

– Ну и что Бруно делает целыми днями?

– Возится со своими марками. Без конца читает о пауках. Звонит по телефону кому попало. Читает газеты.

– Ужасно быть беспомощной развалиной. Я надеюсь не дожить до таких лет.

– К тому же он страшон до невозможности. Похож на твоих чудищ.

– Ну, я думаю, теперь уже не имеет значения, на кого похож бедный старикан. А марки-то, наверное, стоят кучу денег.

– Денби говорил – двадцать тысяч.

– И кому они достанутся?

– Наверное, Денби.

– Ты хоть немножко разбираешься в марках, Ади?

– Нет. А помнишь, ты тоже собирал марки?

– Да, и самые лучшие всегда воровал Найджел. Найджел – форменный жулик.

– А ты всегда лупил его. Ты форменный хулиган.

– Может быть. Интересно, есть у Бруно «Треугольный Мыс»?

– Что это такое?

– Мыс Доброй Надежды, треугольные марки.

– Какие-то треугольные у него есть. Я видела. Только не знаю какие. Чашка тебе больше не нужна?

– Ади, и ты видела все его марки?

– А как ты думаешь? Конечно. Я трачу на них полжизни: собираю с пола, кладу на место, приношу опять…

– Где он их держит? В кляссерах?

– В шкатулке с ящичками, в целлофановых кармашках. А некоторые валяются в шкатулке просто так. Они у него в ужасном беспорядке.

– Может, ты посмотришь, есть ли там «Треугольный Мыс»? Я тебе покажу, как он выглядит.

– А почему тебя это интересует? Ты же давно забросил марки. Все это детские игрушки.

– Двадцать тысяч фунтов – не детские игрушки, Ади.

– Люди с ума посходили. Платят такие деньги.

– «Треугольный Мыс» на прошлой неделе купили за двести фунтов, я в газете читал.

– Тебе бы его иметь, да?

– Я и собираюсь заиметь его, Ади.

– Каким образом? Как ты его добудешь?

– Ты мне добудешь его из коллекции Бруно.

– Уилл!

– Только одну марку.

Аделаида перестала мыть посуду. Она обернулась и прямо взглянула на Уилла. Он сидел, вытянув свои крупные ноги, каблуки тяжелых ботинок вдавились в мягкий коричневый линолеум, где уже виднелась не одна пара вмятин. Уилл смотрел на Аделаиду тем мечтательно-задорным взглядом, который она помнила с детства.

– Ты хочешь, чтобы я украла у Бруно марку? Ты шутишь!

– Нет, Ади, не шучу. Я уже говорил тебе о фотоаппарате. В общем-то я его уже раздобыл. Осталось только заплатить за него. Мне нужно двести фунтов.

– Ты с ума сошел. Бруно так или иначе заметит.

– Не заметит. Ты же сама говоришь, он совсем спятил и стал страшно рассеян. И говоришь, лежат они как попало. И никто, кроме него, ими не занимается, так?

– Никто. Но я думаю, Бруно заметит. Да и в любом случае это низость – красть у старика.

– Гораздо меньшая, чем красть у молодого. Ты слюнтяйка, моя дорогая. Не заметит он ничего. И это наверняка никак не повлияет на ценность всей коллекции. А я куплю фотоаппарат.

– Отстань, не буду, и все!

– Ты эгоистичная дрянь! Не хочешь, чтобы у меня был заработок? Сколько можно заработать этим фотоаппаратом, у меня полно идей!

– Почему ты тогда не продашь свои дуэльные пистолеты?

– Потому что не хочу.

– Или купи аппарат подешевле. Я могу дать тебе десять фунтов.

– Ади, я же не прошу тебя украсть всю коллекцию. И потом, Бруно ведь не сам собирал эти марки. Они достались ему по наследству. А это несправедливо. Каждый собственник – вор. Правда, тетушка?

Тетушка зашла в кухню за своей оранжевой кофтой.

– Seezara seezaroo, boga bogoo.

– А ну тебя.

– Уилл, по-моему, ты спятил.

– Значит, ты не сделаешь этого, даже ради меня?

– Нет.

– Ты всегда говоришь «нет», Аделаида. Посиди со мной немножко, пока нет тетушки. Брось эту посуду. Я домою ее потом.

– Мне скоро пора уходить.

– Замолчи, а то получишь у меня. Иди сядь сюда.

Они неловко сидели рядом на стульях с прямыми спинками, под электрической лампочкой, болтавшейся на шнуре. Аделаида положила руки на стол, на скатерть в красно-белую клетку, и чувствовала крошки сквозь рукава. Она смотрела в окно, за которым было темно и шел дождь, на грязно-бурый штакетник соседнего дома, на мокрую серую оштукатуренную стену. Уилл, повернувшись к ней, не сводил с нее глаз, коленом он уперся ей в бедро, а руку положил на плечо, потом опустил ее, придавил к столу запястье. Крошки больно впились ей в локоть. Другой рукой он водил по юбке. Аделаида вырвалась, схватила Уилла за руки и стиснула их, продолжая рассеянно глядеть в окошко.

– Ади, ты же знаешь, я с ума по тебе схожу. Ничего не могу с собой поделать. Когда же ты скажешь «да»?

– Отстань от меня, Уилл, мне неприятно.

– Я и не пристаю к тебе, черт побери. У меня ведь это серьезно, по-настоящему. Иногда мне кажется, что ты живешь как во сне. Тебя нужно как следует встряхнуть.

– Прости, Уилл. Я бы и сама рада, но ведь себе не прикажешь.

– А ты постарайся, моя милая. Я же люблю тебя. Просто жить не могу без тебя. Без тебя так пусто. Ну, Аделаида, в чем дело?

– Не хочу, и все.

– Странно. Ты должна меня любить.

– Мы слишком в большом родстве. Ты мне как брат.

– Ерунда. Я знаю, что волную тебя. Ты вся дрожишь.

– Ты только выводишь меня из себя. Пожалуйста, Уилл, не будь таким противным, не затевай ссоры. В прошлый раз мы поссорились, и это было очень глупо.

– Аделаида, у тебя кто-то есть? Скажи, пожалуйста, правду. Есть?

– Нет.

– О господи, если бы у тебя кто-то был, я бы его прикончил.

Глава VI

«Почему никто никогда не видит мертвых птиц? Куда же они прячутся, когда приходит время умирать?»

Майлз закрыл тетрадь и подошел к окну. Только что он пробовал описать увядший лист, прилипший во время дождя к стеклу. Прошлогодний лист, темно-коричневый, прозрачный, как тонкие чулки, наводил на мысль о женских ногах. Прожилки на листе напоминали ветви дерева, а черенок – его ствол. Черенок выгнулся, отделившись от стекла, образовался узкий проток, в золотистом устье которого мерцала серая дождевая капля.