Обыкновенная пара

Он на мгновение замолкает, отдавшись воспоминаниям. Я не хочу ему мешать.

Вдруг:

— Бенжамен…

— Что?

— Тут, понимаешь, такое дело… Ты сможешь завтра на часок задержаться в аптеке?

— Да.

— Нет!

— Ой, прости! Нет, к сожалению, не смогу.

— Ах ты, черт! Забыл, оказывается, кредитку… Можешь за меня расплатиться?

— Ладно… Хотя нет: тебя ведь здесь хорошо знают, ну и попроси, чтобы тебе прислали счет.

Наконец-то у меня есть тренер. Куда я лезу? Какой из меня спортсмен…

7

Скульптор и сценарист

Сначала я вижу только ее.

Она действительно красива…

Разве можно в нее не влюбиться?.. Потом и она меня увидела:

— А, ты пришел?

Потом:

— Иди сюда, я вас познакомлю! Потом я вижу его. Мужчина средних лет, богемного вида, в ее вкусе, с трехдневной щетиной… наигранная небрежность, выглядит непринужденно, наружность артистическая… но черты грубые… Как будто скульптор забыл обтесать его лицо, снять лишнее и облагородить… Кажется, что его не доделали.

Это не мешает мне быть вежливым: очень приятно, как поживаете, что будете пить — и прочая болтовня. Я еще не раскрыл рта, но уже знаю, как пойдет разговор. Когда делали меня, схалтурил не скульптор, а сценарист: не стал себя утруждать и всучил мне пошлый текст с одними и теми же репликами, без всякого стимула к игре. А тогда зачем играть? К черту сценариста, я больше не играю! К тому же я никогда не хотел играть.

— Бенжамен, позволь представить тебе Мартена, художника моей новой книжки.

Недоделанный протягивает руку:

— Здравствуйте, как поживаете?

Э-э-э, старина, да у тебя текст тоже никудышный, и надувай не надувай щеки, я тебе не поверю: Беатрис объяснила мне, что это такое — надувать щеки. Плевать тебе, как я поживаю, хорошо или плохо, и будь у тебя выбор, ты, возможно, предпочел бы, чтобы я поживал плохо. Поди знай…

Я не предлагаю ему выпить. Я не официант, а всего лишь скромный местный аптекарь.

Он оживленно сообщает, что ему очень нравятся книги Беа (Беа?) и он страшно рад возможности их иллюстрировать: слить воедино два воображения, искать пути, распахнуть окна, открыть двери…

М-да, лицо у этого типа не совсем обтесано, но кое-что отделано слишком тщательно — например, его речь. Сравнение с распахнутыми дверями и окнами не предвещает мне ничего хорошего, я боюсь сквозняков. Мне холодно.

— Ну хорошо… не буду вам мешать, схожу пока за Марион.

— Мне тоже пора, — говорит художник и хватается за куртку.

— Мартен, я тебя провожу, — сию же минуту откликается Беатрис. И, повернувшись ко мне, добавляет: — Не надо, Бен, я заберу Марион на обратном пути.

Да-да, конечно, у меня провалы в памяти, я забылся: Марион забирает она, это ее исключительное право.

Мартен снова протягивает мне руку, слабую, вялую руку. И такой рукой можно рисовать?

Беатрис стоит, высокая, красивая, как манекенщица… и прелестно одетая. С едва заметным, не бросающимся в глаза, обворожительным макияжем. То же касается и украшений. Все у нее отменного вкуса… Всего у нее в меру… Ее-то скульптор завершил свое творение, это факт! И на средства не поскупился. Я смотрю на жену. С чего это Беатрис так расфуфырилась… из-за Мартена?

— Пока! — говорит она.

— Хорошего вам вечера, — говорит он.

Я отказываюсь от навязанного сценаристом текста («И вам тоже!») и импровизирую. Конечно, «Счастливого пути» не намного лучше, но я так редко импровизирую…

Артисты уходят.

Я на кухне один.

Всего несколько минут один. Я никогда не бываю один, разве что в ванной.

Вокруг меня всегда люди. Люди, на которых приходится смотреть, которым надо что-то говорить.

Никогда не бываю один?

Не совсем так…

Сейчас, во всяком случае, меня никто не видит. Значит, я могу. Мне так давно этого хочется.

И я позволяю себе. Ну же, давай, сделай это, расслабься немного.

Я сажусь на табурет, на который обычно влезает Марион, чтобы дотянуться до верхних полок.

Я сажусь, локти на стол, голову на руки.

Я закрываю глаза.

Голову на руки, кругом тихо, мне хорошо.

Я ни о чем не думаю…

Когда мы говорим, что ни о чем не думаем, мы думаем о массе нелепых, никак между собой не связанных и перегруженных ненужными подробностями вещей.

Я думаю о спортсменах, которые ищут уединения, чтобы сосредоточиться перед соревнованиями. Похоже, они создают в себе пустоту. Мне бы, наоборот, наполниться до краев.

Я думаю о журнальном столике, без ничего внутри, о столике по моему образу и подобию.

Я думаю о плохо нарисованном рисовальщике.

Думаю, Беатрис ему нравится, и это нормально, в этом нет ничего удивительного. Но это не вызывает у меня никаких эмоций. Она ему нравится, потому что у него глаз наметан, ну и что? Все-таки скульптор не совсем его загубил, что ж, тем лучше для него.

Думаю, он нравится Беатрис. Вроде бы он в ее вкусе. Наверное, меня это должно волновать, по крайней мере интересовать, в худшем случае — ревновать надо. Ревновать… А я… Он ей нравится, ну и что? Разве это зависит от нас? Нравится он ей, что ж, тем лучше для него.

Думаю, здесь что-то не так: Беатрис тянет к другому мужчине, а меня это не колышет. Я про себя реагирую: «Вот как!» или «Ну и что?» Это не живая реакция. Это вообще не реакция.

Думаю, если бы Беатрис спала с этим недоделанным, мне было бы интересно, устраивает ли она ему тот же цирк, что и мне, по тому же сценарию, с теми же словами, или пользуется им, чтобы обновить репертуар. Мне было бы интересно, а ему нравится этот цирк? Еще мне было бы интересно, кричит ли она с ним? Не «Ну, давай, Бенжамен!», а «Ну, давай, Мартен!». Ей не привыкать.

Думаю, я современный человек: верность жены мне безразлична.

Думаю, если она с ним переспит, уже не будет вечерних церемоний и отчаяния, с каким я каждый раз безутешно спрашиваю себя: «Когда же мы будем заниматься любовью?» Любовью, а не гимнастикой, любовью, а не войной…

Я думаю, что я человек-вещь, и улыбаюсь при мысли об этом.

Я думаю, что из солидарности я должен предупредить моего возможного заместителя: внимание — опасность.

Я думаю, что…

Меня охватывает дрожь, я холодею… Марион. А что при этом будет с Марион?

Все мужчины мира могут спать с Беатрис, если им хочется. Но если Марион станут навязывать другого отца, отца-заместителя, я скажу «нет»! Нет!.. Ну вот я и вспомнил об Эме и о его уроке.

Шаги, громкие голоса…

Я поднимаю голову. Я встаю и начинаю накрывать на стол.

— Папа!

Я притворяюсь, будто мне помешали, оторвали от дела: «Погоди, детка, только тарелки поставлю», — потом беру ее на руки — и вот она уже под потолком. Марион обожает такие полеты.

— Пап, пап, еще!

Достать до потолка, какой кайф!

— Последний раз, хорошо?

Я ставлю дочку на пол, и она начинает рассказывать… Она с кем-то поссорилась в садике, нет, на самом деле не она поссорилась, поссорилась ее подружка, и ее в это впутали, а остальные ничего не поняли и сказали, будто она первая начала… это очень сложно. Я с трудом слежу за рассказом Марион, плохо понимая, что такое с ней случилось. Собрался уже попросить, чтобы начала сначала, но тут…

— Бенжамен, мы с Мартеном совсем заработались, и я ничего не успела сготовить. Сходишь за пиццей? Ну пожалуйста!

— Мне… что-то не очень мне хочется пиццы… Давай сделаю омлет?

— Я не люблю омлет, в детстве переела.

— Тогда спагетти…

Она вздыхает:

— Бенжамен, ты нарочно, что ли?

Качаю головой.

— Бен, ну ладно, ну пожалуйста, сходи за пиццей, пицца все-таки оригинальнее, чем миска макарон!

Я не совсем в этом уверен.

— Беатрис, тебе что, вот прямо так уж обязательно нужна именно пицца?

Она улыбается, как учительница улыбается двоечнику, вообще-то симпатичному, но малость туповатому, этакая снисходительная улыбка.