Любовь в ритме танго

Проходили странные дни, длинные и запутанные, как в фильме ужасов, снятом старой камерой. Я никогда не находила столько неприятного в себе самой за такое короткое время, никогда не чувствовала себя такой эгоисткой, такой дрянной, такой ничтожной, такой беспомощной, такой виноватой, такой ненормальной, как когда смотрела сочувствующим взглядом на мать Хесуса. О том, что Хесус родился с соединенными пищеводом и трахеей, мне сказала мать какого-то желтушного ребенка — дети с желтухой покидали больницу через три или четыре дня. Мать Хесуса, в свою очередь, смотрела таким же противным сочувствующим взглядом на мать Виктории, чьи внутренности были закупорены каким-то мотком волокон, который не было никакой возможности удалить оперативным путем. Мать Виктории смотрела так же на мать Ванессы, которая родилась с многочисленными злокачественными новообразования в разных внутренних органах, которая сочувствовала отцу Хосе Луиса, рожденного с гидроцефалией и которого боялась увидеть собственная мать в этой импровизированной галерее ужасов. Врачи говорили, что если Хосе Луис и выживет, то обязательно умрет в двенадцать или тринадцать лет.

Временами, когда я сидела с другими родителями, ожидая новостей, и смотрела вокруг себя, то чувствовала напряжение посаженных в клетку хищников, готовых прыгнуть при первой угрозе. Я знала, что все эти родители мне завидовали, потому что мой сын выздоровеет вместе с парой других детей, тоже ставших жертвами недостатка кальция в организме, детей в принципе здоровых, нормальных, которым требовалось лишь усиленное питание. По ночам во время кормления главная медсестра отдавала таких детей практиканткам, чтобы те сразу привыкали к работе в этом месте. Я знала, что мне завидуют, но не хотела никого упрекать, мне просто не хотелось видеть ни матерей желтушных детей, ни тех женщин, которые рождают толстых и розовых детей.

Я никогда не чувствовала себя такой несчастной, никогда не видела столько несчастных людей, как теперь. Я это осознала, когда поняла, что никогда больше не вернусь сюда, уверенная в том, что эти люди отдали бы все свое имущество взамен на то, чтобы не видеть меня всю свою жизнь, и, несмотря на это, я продолжала встречаться с ними. «Как дела?» — «Очень хорошо». — «Как Хайме вырос!» — «Да, и твоя дочка тоже, она стала выглядеть намного лучше». — «Да, слава Богу. Хорошо, я пойду, я немного тороплюсь». — Да, конечно, до следующей встречи, пока, пока…» Я продолжала встречаться с ними в коридорах, всегда в компании наших детей, этих детей, которые оставались худыми, даже когда не выглядели уже так страшно.

В то время мне казалось, что ничего не менялось, что время играло со мной, обманывало меня. То, что я хотела праздновать как определенную победу, становилось эфемерным перемирием, лишь я перешагивала через порог моего дома с Хайме на руках, прологом к длинному паломничеству от коридора к коридору, от консультации к консультации, от специалиста к специалисту. Нас водили по всем углам этого огромного здания, которое, как мне тогда казалось, я покинула навсегда. Мой сын рос невероятно медленно и никогда не набирал вес с той скоростью, как это требовалось, хотя он был совершенно нормальным ребенком. Несмотря на это, врачи решили вернуть его обратно, проверить заново всеми приборами, просмотреть под самыми мощными стеклами, согласно новейшей технологии, с которой моей матери никогда не приходилось сталкиваться. Они искали, снова искали, еще раз искали… Какие-то анализы, пробы, которые никогда не заканчивались… Его взвешивали, измеряли, рассматривали, изучали, однажды целую неделю, потом еще две недели, в итоге месяц, и Хайме уже пошел, он начал говорить, а они продолжали брать пробы, пробы и еще пробы, и мы возвращались в госпиталь, каждое утро, потом еще и еще, пока я училась мало-помалу превращаться в сфинкса.

Я научилась владеть своим лицом, делать каменное выражение, скрывать чувства от окружающих. Я быстро поняла, что этот путь мне придется пройти одной. Сантьяго не волновался, он вел себя так, словно все было прекрасно, часто даже упрекал меня в нездоровом педантичном следовании указаниям врачей. «Ты каждый божий день проводишь в клинике с ребенком. Должно быть, тебе там нравится, потому что, конечно, он выглядит прекрасно, но, может, хватит, не нужно больше его осматривать…» — говорил Сантьяго. Хайме действительно был замечательным малышом, очень активным, быстрым и красивым, но он очень медленно рос и не поправлялся, как требовалось. Я не переставала тревожиться за него, хотя не могла ни с кем поделиться своими страхами, а потому в конце концов решила не признаваться в страхах даже самой себе. Когда какая-нибудь сеньора смотрела на моего ребенка на улице, в магазине или в парке, я отворачивалась в другую сторону, а если меня спрашивали о его возрасте, я отвечала с отрепетированной улыбкой, горя воодушевлением, которое гасилось какими-нибудь последующими комментариями. Если кому-то доставало мужества, чтобы посоветовать мне особую диету, испугавшись того, что у такой крупной матери, как я, такой маленький ребенок, тогда, не переставая улыбаться, я торопливо уводила Хайме в какое-нибудь другое место, где не было никого, кто хотел бы задавать вопросы, расспрашивать, какую жизнь я вела во время беременности, чтобы родить такого рахитичного ребенка, какое жуткое заболевание я перенесла в этом состоянии, или за какого рода дурные склонности наказаны родители, что их ребенок имеет такой истощенный вид. Никто не знает, почему у некоторых женщин кальций застревает в плаценте, почему она делается твердой и ни на что не годной, но мне не осталось ничего другого, как принять то, что я превратилась в ответственную мать лишь по случайности, потому только, что плацента, непригодная, жесткая, забитая минералами, была именно моей.

Иногда я оглядывалась вокруг, видела себя, своего сына, дом и мужа и тихо спрашивала себя, отчего, когда, как и почему так случилось.

Через несколько месяцев я начала работать по вечерам, а когда оглянулась по сторонам, испугалась того, что увидела. Хайме было уже три года, он рос очень медленно — за шесть месяцев он вырастал на 8,5 процента, в соответствии с таблицей роста, хотя и с самой нижней отметкой. Казалось, все в порядке, нет причин для подозрений, что он может стать карликом, страдать микроцефалией и рахитом, — такие мысли мучили меня постоянно, тогда как Сантьяго считал, что дела идут отлично.

Правда была в том, что карьерные дела моего мужа последнее время пошли не так успешно, хотя до рождения Хайме, казалось, он сильно преуспевал. Сантьяго хотел посоветоваться со мной по поводу своих проектов на будущее, которое стало его беспокоить. Человек, который никогда не смотрел на себя со стороны из страха все потерять, решил поэкспериментировать. Сантьяго считал, что на предприятии, где он работал, с тех пор как я его знала, он достиг потолка и что пришло время начать заняться собственным делом. Он сказал, что именно сейчас перспективы очень хороши, я ему поверила, потому что он никогда раньше не ошибался и до сих пор мы жили хорошо, даже очень хорошо. Действительно, до рождения Хайме я подумывала о том, чтобы оставить академию, и если этого не сделала, то только потому, что работа обязывала меня выходить из дома, здороваться, болтать со многими людьми на разные пустяковые темы часами, чтобы затем сконцентрироваться на профессиональных вопросах: разговор и грамматика, особенности фонетики, саксонский генитив, нерегулярные глаголы.

Когда Сантьяго открыл собственное предприятие, я была уверена, что все изменится к лучшему, но прошел год, пока в холодильник вернулась моя любимая Coca Cola Light. Результаты финансирования обществ, которые мой муж радостно бросился создавать, чтобы снизить налоги, в результате получились куда менее эффективными, чем ожидалось. Поставщики поставляли товар, учредители готовились получить прибыль, но клиенты не платили, когда следовало. В итоге кости домино медленно падали, увлекая за собой каждую последующую костяшку, так что, когда наступал последний день месяца, не находилось денег даже на собственную зарплату.