Дважды любимый

— Где он? Вы не разрешите мне сыграть? Только несколько минут, всего несколько? Лиля, проводи меня к инструменту, — встрепенулась Наташа тотчас. — Я покажу этот менуэт, пока он звучит в моей голове…

— Натка, ну ты даешь! — на миг потеряла дар речи Лиля, до этого деловито уткнувшая курносый, в веснушках, нос в соседнюю витрину со старинными часами. — Ты бы еще на улице концерт устроила!

— Клавесин не уличный инструмент. Для этого больше подходит флейта или кларнет. — спокойно проговорила девушка, и взяв недовольно шипевшую Лильку под руку, неуверенными шагами направилась в тот угол, где перебивая все другие запахи — пыльного велюра, старинного лака, нагретого стекла и навощенного хрусталя, песка и мускатного ореха, корицы, истонченных сашэ, муаровых лент, блестящей бумаги, крученой нити и картонных коробок, тонко, едва уловимо пахло старинным лакированным деревом и пачулями из омелы и вербены, вперемешку с засохшей мелиссой.

Она тронула легкими пальцами слегка западающие клавиши. Струны жалобно тренькнули, над поднятой крышкой изрисованной по краю диковинными райскими птицами и блестящей от старинного, «аматиевского» темно-шоколадного лака, взвилось облачко пыли. Девушка сморщила нос, неловко чихнула, густые пряди каштановых волос рассыпались по плечам. Внезапно она тихо рассмеялась, повернувшись вполоборота к подруге, стоявшей рядом:

— Все верно, Лиль! Надо скорее, скорее играть, пока я не забыла этой музыки! Она же такая легкая. Несколько «ля», несколько «си», а в середине — большое-большое арпеджио. Как из ста серебряных колокольчиков. Представляешь себе?! Кто знает, может быть, только такие менуэты и танцевала сама мадам Помпадур?

С этими словами девушка привычно выгнула кисть руки, слегка наклонив спину вперед…

И под ее стремительными пальцами тотчас же заструилась мелодия. Странная, воздушная чарующая. Незнакомая, и одновременно — узнаваемая, из прошлых веков. Небрежная, капризно-серебристая «моцартиана», словно начерченная в воздухе пером птицы, или дуновением ветра… В рассыпающихся, жалобно шепчущих, переливающихся, поющих, как родник, тонкой свирелью звуках, которые рождались от едва уловимого прикосновения клавесинных перышек к уставшим от многолетней пыли старинным струнам, слышались то нежные голоса птиц-щебетуний, прячущихся в тени ракитовых кустов, то хрустально-чистый лепет спящего в прохладе из узорчатой тени узких и тонких листьев и замысловато изогнутых корней, родника…

Цветы и травы свободных горных и прибрежных лугов, казалось, насильно ворвались в нарядный, искусственно-кокетливый, немного удушливый, мир салона. Мир, пахнущий пылью, пластмассой, картоном, вощеной бумагой, карамельной отдушкой, жженым фарфором, лаком, березой и мореным дубом, расплавленными свечами, Мир, уютно примостившийся на нарядно-пустынной в этот час пражской улице, с вымощенным старинным камнем тротуаром и черно — чопорными столбиками бордюров. Ворвались, неся с собою прохладу горных вершин и смутные, лиловато — густые тени ночи, тихо прячущиеся в гулких пещерах и округлых гротах, обрамленных сталактитовыми узорами.

…Внезапно оборвав свою вдохновенную игру, необычная музыкантша вскинула подбородок вверх, глубоко вздохнула и произнесла устало и немного сонно, протянув руку чуть в сторону, за перчатками, лежащими на стойке витрины:

— А все-таки, жаль, Лилька, что нет тут флейты, правда? Мы бы с тобой дуэтом сейчас такую пражскую сказку сыграли!

Но вместо ожидаемого глубокого меццо — сопрано верной болтушки Лили, рядом вдруг раздались шмелино-басовые ноты, со знакомой, «хрустальной» трещинкой.

— Если только Вы согласны, милая пани, то мой инструмент к Вашим услугам. В воздухе раздалось несколько уверенных, переливчатых нот, взятых флейтой. Резко выдохнув, Наташа испуганно поднесла руку к горлу, словно защищаясь.

— Простите. Вы меня немного напугали. Я ведь не могу Вас увидеть. Скажите мне, кто Вы? Мне кажется, я Вас знаю, но никак не могу вспомнить. Где Лиля?

— Наталья, ты только не волнуйся! — Девушка тотчас ощутила тепло Лилиной руки и густой воздух, моментально превратившийся в шар. — Это же Никита Турбин. Мы с ним вместе ехали, помнишь? В одном вагоне. А здесь, за стеклом, вокруг магазина, уже целая толпа собралась. Все, наверное, слушали, как ты играешь. Ты — чудачка, Натка! И молодчина! — восхищенно тараторила неугомонная Лиля, стараясь успокоить подругу.

— Да. Это было так неожиданно. И очень красиво. Я зашел в магазин на пять минут. Услышал Вас, и все забыл. Что это Вы играли? — вступил опять в разговор обладатель флейты и необычного голоса.

— Это… Это только моя импровизация. — Наташа привычно, сдержанно и мягко одновременно улыбнулась, убрала со лба непослушную прядь волос. — Жизнь вон той статуэтки на прилавке. — Она слегка помахала изящно согнутой кистью руки в направлении прилавка, за которым мечтательно закрыла глаза продавщица, опершись щекою на пухлый локоть.

— Я бы не сказал, что эта сдобная пани так уж похожа на статуэтку! — По тону флейтиста можно было понять, что он улыбается. — Скорее уж, на пасхальный кулич! — шепотом добавил он, наклоняясь к самому уху девушки, и касаясь щекой ее кожи.

— Нет, что Вы, она говорит совсем не о продавщице. Мы хотели купить эту фарфоровую пастушку, но она стоит бешеные деньги, офигеть можно! — вдруг выпалила Лиля яростным шепотом. — Нам ни за что такую покупку не осилить. Вот и решили утешить себя тем, что сымпровизировали ее жизнь на клавесине! Не я, конечно, а Наташа! — Лиля вдруг резко хлопнула себя ладонью по лбу. — Какая глупость! Натка, нам ведь с тобой не о флейте надо было жалеть, а о том, что у меня нотной бумаги нет — записать твою пьесу! Я сейчас то все помню, но пока мы дойдем до дому, забуду на фиг! И пан Януш тут не поможет, хоть вообще завспоминайся, блин!

— У меня есть с собою несколько нотных листов. И даже карандаш. Тут, в футляре. Я тоже не надеюсь на свою память, — Флейтист с готовностью щелкнул замками и в воздухе поплыл тонкий запах нотной бумаги смешанный с резкой свежестью аромата «Hugo Boss» и потертой замши.

— Спасибо! — Лиля тотчас выхватила листы, с готовностью зашуршала ими, тоненько скрипя карандашом по нотным линейкам. «Ля-ля, фа, си-ля!» — несколько раз пропела она, воспроизводя мелодию на слух. — Черт, Натка, ты гений! — Так, наверное, только Моцарт писал — на лету и вмиг!

— Не знаю. — спокойно произнесла в ответ девушка. — Может быть, ты все-таки немного преувеличиваешь, Лиль? — Она поднялась, натолкнувшись рукою на локоть Никиты, и невозмутимо продолжила натягивать на узкую кисть прохладную замшу перчатки. Как всегда, в теплое отверстие упрямо не хотел влезать гибкий, длинный мизинец.

— Вам помочь? — облачко «Hugo Boss» опять нависло над нею и, даже, как ей показалось, тягучей каплей медленно стекало вниз, по щеке. Она покачала головой. Сильный, резкий запах кружил ее против воли, дразня, ошеломляя и заманивая сердце в необозримую пустоту.

— Нет, нет, ничего! Это мелочи. Просто, я немного устала. И есть хочется.

— Здесь за углом славное местецко — кофейня, милая пани. Там есть духовитые коралики с маком! — внезапно подала голос продавщица и протянула ошеломленной троице прозрачную пластиковую коробочку с застывшей внутри розово-белой фарфоровой пастушкой. — То есть подарунок для пани Артистки. На память. И только будет то малая крона для той, кого Боже щедрый поцеловал в лоб. Возьмите. Я такую музыку слышала только один раз, еще маленькой была, а к нам в злату Прагу приезжал пианист из Америки, имя не памятую… Давно это было. Концерт был в ратуше.

— Ван Клайберн? — шепотом вдруг выдохнула Лиля пересохшими губами.

— Так есть, моя пани, так есть! — согласно закивала головой продавщица. — Добре часом!

В смятении молчания они вышли в сиреневый сумрак пражского вечера. Зеркальные двери бесшумно закрылись за ними, ряд лампочек тотчас же замигал, освещая малиновый бархат витрин и старинную, темно-шоколадную «лаковость» футляров с часами, кресел, ломберных столиков, позолоту рам на картинах, бронзу и патину на обручах люстр и канделябров…