Паровозик из Ромашкова

Санека трижды перебил меня умными вопросами. В четвертый раз я налила грубостью глаза и взбрыкнула:

— В чем дело, Малюков? Почему вы меня перебиваете?

Зал притих. Прожектор освещал только то место, где стояла я.

— Но я по существу, — как-то негероически промямлил он.

— Вы не правы в любом случае. В стенах этого учебного заведения я — преподаватель, а вы — студент, — сказала я грозно.

— А вне этих стен? — набравшись смелости, спросил он.

— А вне этих стен я — женщина, а вы — мужчина, — сориентировалась я, не желая обсуждать проблемы международных отношений на автобусной остановке.

— Значит, я попал в любом случае, — улыбнулся он.

— Вот именно, — почему-то тоже улыбнулась я.

— Извините меня, пожалуйста, два раза: как студента и как мужчину.

— Хорошо, я подумаю и на следующей лекции сообщу вам о своем решении.

И я думала. Например, о том, как была права в детстве, упрямо сообщая родителям собственный финал трагической истории о мишке, которому оторвали лапу: «Все равно его не брошу, потому что он маленький». Меня уговаривали, что «маленький» — это не рифма, с «хороший» получится значительно слаженнее, что нельзя переиначивать стихи. Но я, как провидица будущего и великая ослица настоящего, настаивала, упорствовала и вещала, что хороших бросить можно, а маленьких трудно, что когда этот мишка с оторванной лапой подрастет, то я, наверное, его покину, потому что зачем мне взрослый, хороший и без ноги?

И еще я думала о том, что праздник Урожая уже прошел, а Кирилл все еще не женился на мне. И что теперь время, потраченное на кухню, я считаю ворованным и наслаждаюсь им, как всем, что мне не разрешено.

Еще я размышляла о том, что меня, оказывается, нельзя оставлять одну в больших компаниях, потому что я пугаюсь заполненного людьми пространства и, прикрываясь агорофобией, пытаюсь найти кого-то, кто превратил бы меня в огороженный стожок; я не верю в безмозглую силу женщин, поэтому «ищу кого-то» всегда означает, пусть и неосознанно, — ищу мужчину. А выбираю его только из тех, кто выбирает меня. А Санека меня не выбирал, нас просто часто оставляли один на один. А мой оградитель — это Кирилл, а значит, он сам во всем виноват.

Я ничего не надумала. А осень все же наступила, а у меня на кухне в коробочке с надписью «тмин» лежал тмин, а раньше лежали гвозди, и мои ноги, обутые в версачевские туфли, уже не потели, а волосы пахли «прощальным салютом», хотя все только начиналось.

— Здравствуйте, — сказала я, заходя в аудиторию, и когда мой взгляд, оберегаемый очками, не наткнулся на Санеку, прошептала «до свидания», прерывисто вздохнула и начала вещать. И в совершеннейшей тишине зала Гитлер представлялся несчастным ублюдком, а Германия нашей общей близкой родственницей. Я вспоминала свои студенческие годы и вовлекала в эти воспоминания студентов. Меня учили, что если бы не родились Ньютон и Эйнштейн, то кто-то бы все равно родился и нечто подобное бы придумал, ибо (я тянула это «ибо» как могла) объективное развитие жанра требовало… А если бы не родился Пушкин? И не было бы Пушкина. Не было. Так ведь и Гитлера бы не было. Выходит, что совесть — это генная случайность, а государственная совесть — это многогенная случайность. И что же тогда делать? — вопрошала я. Внимательный Олег улыбался: «Так от Бога все…» Баранов с трудом расставался с коленкой соседки и сообщал доверительно: «Не надо рожать от кого зря. Вот от меня можно». Соседка мило улыбалась и представляла себя в роли матери следующего его ребенка. Я вздохнула и запуталась окончательно: я понимала, что если Санека не придет на вторую пару, то Гитлер будет представляться мне не просто несчастным ничтожеством, я еще и начну его привселюдно жалеть. А это аполитично, кажется. И я на самом деле ненавижу фашизм.

— Что вы себе позволяете, уважаемая? — спросила меня после этой лекции старшая лаборантка Наина Алексеевна. — Я буду ставить вопрос о ваших художествах на заседаниях кафедры.

«Боже, как все, оказывается, сложно», — подумала я и посмотрела в окно.

— Вы, милочка, не отворачивайтесь. Я проинформирую Владимира Сергеевича, да у него сердце остановится, он ведь ветеран войны. А вы… вы… Германия ей родственница, ах, ужас какой!

Я не нравилась Наине Алексеевне. Но не так, как Гале, которой я была просто безразлична. Я не нравилась ей с интересом по поводу того, что у меня там внутри. И к счастью, эти мои внутренности оказались с червоточинкой.

А Владимир Сергеевич, заведующий кафедрой, был старым измученным человеком, уставшим от молодой жены и маленькой дочери. Его безразличие и вялость могли сравниться только с энергичностью и вселенской озабоченностью Наины, последней выпускницы Высшей партийной школы. Я даже хотела познакомить их с Кириллом — у них, у последних, наверняка бы нашлись общие воспоминания.

Когда Наина Алексеевна закончила свою речь и поднялась, для того чтобы включить электрический чайник, я спросила у нее:

— А вам нравится мультфильм про паровозик из Ромашкова?

— Что? Какой паровозик? Да что вы себе все время позволяете?

И действительно. Я молчала и позволяла себе думать о том, как будет выглядеть название моего вопроса в повестке дня: «О любви одной преподавательницы к Гитлеру», «О несчастном ублюдке Гитлере и аполитичной позиции преподавателя кафедры», или все это скроется под ничего не значащей вэпэшовской формулировкой «текущий момент»? Точно. Во-первых, зачем выносить сор из избы, во-вторых, я буду горько плакать, лить одновременно сопли, слезы, слюни, а значит, буду здорово походить на этот самый «момент».

Владимир Сергеевич появился на кафедре в тот миг, когда наконец закипел чайник.

— А вот и вы, — радостно пропела сладкоголосая птица Наина, — полюбуйтесь на нее — опять куролесит.

«Надо же, когда ж это я успела? Когда?» — думала я и улыбалась сама не знаю чему.

— Что случилось? — строго спросил Владимир Сергеевич.

— Она считает, что Гитлер был «несчастным ублюдком», — торжествующе заявила Наина.

— А он что, был счастливым или не был ублюдком? — живо поинтересовался наш всегда апатичный заведующий.

— Нет, но разве можно о нем как о человеке? — очень неуверенно и от этого расстроенно спросила лаборантка.

— Какая же вы умница, Наина Алексеевна, так верно подметить методический прием, — о человеке, в первую очередь о человеке и должна говорить наша наука. Ну-ну, так что ж вы сделали на этот раз, уважаемая? — Владимир Сергеевич повернулся лицом к проблеме, то есть ко мне.

— А что я сделала в прошлый? — все-таки рискнула поинтересоваться я.

— Что? — Владимир Сергеевич растерянно посмотрел на Наину Алексеевну.

— В прошлый раз она пришла на работу в джинсах, — процедила та сквозь сжатые губы, зубы, бронхи и пищевод, и от этого голос ее стал похож на голос давно осипшей чревовещательницы.

— Значит, в этот раз я сделала то же, что и в прошлый, — сказала я виновато и с интересом оглядела свой вполне независимый наряд. Джинсы, рубашка, свитер, ботинки, очки, сумка — на преподавателя и вправду походила не очень. Так себе, сама себе, а по себе и ничего.

— Ну и что будем с ней делать? — снова строго спросил заведующий.

Я хотела крикнуть, чтобы Кирилла все-таки не вызывали, что я всенепременно исправлюсь и что никогда больше так не буду, и по-другому не буду, а как буду, не знаю, потому что не знаю, как надо, но Наина Алексеевна вдруг оживилась, чуть подпрыгнула на стуле, блеснула глазами и сказала:

— Да она еще ничего, на историографии эти новые пигалицы вообще без юбок ходят.

— Значит, мы с вами помирились? — спросила я.

— Это ничего не значит, милочка. Я буду продолжать за вами следить. Я права, Владимир Сергеевич?

— Ну-у-у, — протянул он и вернулся к обычной вялости, с грохотом захлопнув дверь в свою бессмертную душу.

А я обрадовалась. И совсем не тому, что меня не будут прорабатывать на кафедре, а тому, что кто-то решился за мной следить. Я всегда с благодарностью и любовью относилась к тем людям, которые брались за мной следить. Хотя мое физическое тело еще никогда в жизни не терялось, осколки памяти, прожитых лет и иногда даже совести незаметно пропадали довольно часто. Наина Алексеевна же, кажется, предполагала стать на стражу всех качеств, определяющих меня как личность. Теперь я могла быть за себя спокойна, потому что из бережных рук последнего пионера Кирилла, который следил за мной дома, я буду попадать под строгий надзор последней вэпэшавки, которая не даст упасть ни моему интеллектуальному уровню, ни моральному облику, ни волоску с моей головы. Ура… Или аминь. И кстати, как выяснилось, меня пора было переодеть во что-то «поприличнее». Владимир Сергеевич — свидетель, это была не моя идея.