Вера (ЛП)

— Это не то, о чем я хотел помолиться сегодня. Я стараюсь не просить Бога о чем-то — то есть, я делаю это, конечно. Я всего лишь человек. Но в основном я восхваляю Его и славу Его деяний. Багодарю за все то хорошее, что есть в моей жизни, — мягко улыбаясь, Чарльз добавил. — Ты — один из тех, за кого я благодарю Бога.

Эрик прижал руку Чарльза к губам и поцеловал костяшки его пальцев.

— Вряд ли я — ответ на чьи-то молитвы.

— Ты даже не представляешь, — сказал Чарльз. Морозный воздух клубился между ними, и несколько мгновений он мог только смотреть на Эрика. Лунный свет окрашивал его лицо в цвета серебра и снега, делая его почти суровым, чем-то высеченным из камня, или, может быть, отлитым из металла. Столько людей видели это лицо, сталкивались с тяжелым темпераментом Эрика и думали, что он холодный и отталкивающий человек. Но они никогда не видели настоящего Эрика, ту нежную тоску, которую могли излучать его глаза.

— Пообещай мне, что вернешься домой, — мягко сказал Эрик.

— Эрик… ты же знаешь, я не могу…

— Это неопределенность, никто не знает будущего, да, я знаю все это, но все равно пообещай. Возвращайся домой, ко мне.

К черту суеверия. Если это то, что нужно Эрику, то он даст это ему.

— Я обещаю.

_______________________

* В США во время вьетнамской войны призыв осуществлялся по принципу лотереи. Каждому из дней года в случайном порядке были присвоены номера от 1 до 366. Призыву в первую очередь подлежали молодые люди, родившиеся в дни, которым выпали наименьшие номера.

========== Глава 2 ==========

— Это невероятно! — Чарльз пытался перекричать рев лопастей вертолета, глядя на зеленеющие внизу джунгли Вьетнама. Ни в одном из новостных отчетов ни разу не упоминалось о великолепии этого холмистого ландшафта или яркости этого неба. Теплый воздух грел лицо, а реки внизу мерцали серебром в лунном свете.

Сидящий рядом с ним солдат рассмеялся:

— Посмотрим, что ты скажешь через месяц!

***

Но реальность настигла его намного раньше, чем через месяц. Он должен был присоединиться к отряду на Центральном нагорье, но транспорт отправлялся туда только через неделю. До этого времени он должен был выполнять обязанности «дежурного в морге».

Это звучало достаточно мрачно, но, на самом деле, было еще одним эвфемизмом. У них не было ничего настолько сложного, как морг. Все, что здесь было, это ангар, черные резиновые мешки и мертвые тела. Сотни мертвых тел.

Чарльз никогда не чувствовал себя настолько пацифистом, как в тот момент, когда впервые заглянул в этот ангар. Два дня назад это были сотни молодых мужчин, которые шутили, любили, думали, а теперь это настоящая скотобойня.

— Заткни вот этим, — сказал доктор, жестикулируя куском ваты таким образом, что сразу становилось понятно, что именно нужно с ним сделать. — Вымой их. Почини форму, насколько сможешь. И убедись, что каждый парень отправится домой со своими вещами, а не с чьими-то еще, хорошо?

Несмотря на постоянное, бесполезное использование «Лизола», запах смерти в амбаре ассоциировался в основном с запахом дерьма. Чарльз не знал, это умирающие мужчины опорожнялись в последнем приступе ужаса, или же это происходило из-за расслабления мышц уже мертвого тела. Что он знал, так это что каждого из них приходилось хорошенько отмывать, а каждую пару нижнего белья бросать в мешок, чтобы впоследствии сжечь.

Были и другие запахи: пороха, пота, дыма, табака и, конечно же, тошнотворной сладости разложения. Вместе они смешивались в то, что Чарльз безошибочно определял, как запах трагедии.

Какими несчастными они все выглядели — такие молодые и такие сломанные. В некоторых из них — с разорванными или сожженными конечностями и лицами — было невозможно узнать человека. Некоторые же были такими нетронутыми, что было трудно поверить, что они не встанут и не уйдут отсюда в любой момент. Это было олицетворение человеческой хрупкости во всей своей неоспоримости. Все, что Чарльз мог для них сделать теперь, это подготовить к последнему путешествию домой. Так что он молча работал вместе со своими коллегами, в основном такими же медиками. Было также несколько медсестер и один усердный, непоколебимый секретарь, который проверял, чтобы каждый мужчина был в паре с правильными наручными часами, или фотографией, или чем угодно, что находилось при нем, когда было возможно это определить. Иногда это становилось невозможно.

Чарльз зашивал смертельные раны, засовывал кишки обратно в разорванные животы, стирал кровь с застывших лиц и даже латал порванную форму. Когда его глаза застилали слезы, он быстро смаргивал их назад и продолжал. Он думал о «Пьете», но это не было достаточным утешением.

«Суровое начало, — писал Чарльз Эрику на вторую ночь. — Они так отчаянно юны. Я знаю, что призыв начинается с восемнадцати, но некоторые из них выглядят на два или три года младше. Но эта уязвимость может создавать иллюзию молодости.

Тяжелее всего видеть фотографии, которые они хранили. Смерть болезненна, но, в конце концов, тело — это всего лишь пустая оболочка. Эти солдаты уже пережили все самое худшее. Я, как минимум, могу оказать им небольшую услугу. Но на фотографиях их любимые люди, оставшиеся дома: отец, которому предстоит узнать, что он пережил своего сына, молодая девушка, которая никогда не станцует снова со своим любимым. Я не могу перестать думать о том, как много из них еще не знают жуткую правду, и какое горе ждет их впереди. У одного мужчины была фотография маленькой девочки, не старше Джин. Я не мог долго на нее смотреть».

Письмо от Эрика пришло на следующий день. Поначалу Чарльз был поражен, но потом догадался, что Эрик, должно быть, отправил его через день или два после его отъезда из Нью-Салема. Теперь их общение будет происходить в странном порядке, но это неважно — письмо от Эрика, и он может читать его и хранить.

Внутри был рисунок Джин (Может быть, это камень? Но с ножками? Во всяком случае, он фиолетовый) и один лист, исписанный аккуратным, четким, почти механическим почерком Эрика:

«Я, конечно, должен сказать тебе, что у меня все хорошо. Но на самом деле каждый следующий час с того момента, как ты вышел за дверь, тяжелее предыдущего. Я бы хотел, чтобы ты позволил мне поехать с тобой на вокзал… да, я знаю, мы бы не смогли нормально попрощаться на публике, но это дало бы нам побыть вместе еще немного.

Имей в виду, Чарльз, ты не получишь от меня обнадеживающей лжи. Только честность. Я никогда не давал тебе меньшего, когда ты был тут, и не буду теперь, когда ты далеко. Я должен продолжать делать все как раньше, как будто ничего не поменялось. Иначе я не смогу этого вынести. Ты ведь понимаешь меня?

Может быть, я последую твоему совету и пойду в храм в это воскресенье, но я еще не решил. Джин, как ты видишь, увлеклась черепахами. Да. Это черепаха. Одержимая каким-то странным понятием о семейной жизни, Рейвен вчера вечером пыталась приготовить ужин. Это было ужасно. Мне пришлось в полночь прокрасться на кухню в поисках крекеров, чтобы утолить голод.

Я люблю тебя и скучаю по тебе. Во сне я шарю по той половине кровати, на которой должен быть ты. Не делай глупостей. Возвращайся домой, ко мне».

Чарльз так ясно слышал каждое слово, произнесенное голосом Эрика, будто был с ним в одной комнате. Он прижал письмо к груди, как щит.

Затем он осознал, что не может сохранить его.

Чарльз потратил немало времени, убеждая Эрика в том, что армия США больше не проверяет письма и что они могут писать друг другу правду. Но это значило, что теперь каждое письмо было потенциальным доказательством. Армейские бараки были тесными, у него не было настоящего личного пространства. Да, он мог спрятать письма, засунув их в свои вещи. Но будет ли этого достаточно, пока он будет в полях? Единственная ошибка могла обернуться катастрофой.

Нет, они не будут так рисковать.

Чарльз перечитывал письмо Эрика снова и снова, пока не почувствовал, что помнит его наизусть. Затем он позаимствовал зажигалку у медсестры и сжег его. Он удерживал письмо за уголок так долго, как мог, пока огонь не опалил его пальцы, а потом позволил последнему пылающему клочку упасть в мусорное ведро.