Я учился жить... (СИ)

Оскар не отвечал. Генка ждал, пытаясь не обращать внимания на его тело, плотно прижимавшееся к нему.

Вместо ответа Оскар чуть повернул голову.

- Откуда бы я знал? – тихо произнес он точнехонько в губы Генки. – Поможешь? – усмехнувшись, повторил Оскар Генкин вопрос.

- Помогу, - выдохнул Генка.

Макар считал дни до приезда Глеба, ожидая его возвращения с нетерпением и чем-то похожим на ужас. С одной стороны, он почти уверовал, что до Глеба не может дойти никакой сплетни – откуда? У них просто невозможно наличие общих знакомых, а Глеб явно не тот человек, чтобы бегать и выяснять, как Макар вел себя в его отсутствие. Да и с чего бы? Как Илья сказал, они друг другу в любви до гроба не клялись, с чего бы им теперь нервничать? Макар успокаивался, оживлялся, расправлял плечи и начинал с любопытством смотреть на мир, отмечая яркость красок, обилие прелестей и шикарные перспективы. С другой стороны, каким бы крупным ни был город, теорию шести рукопожатий никто не отменял. Вдруг найдется кто-то, кто знает кого-то, кто в свою очередь… И тучи снова сгущались над головой Макара, и он втягивал голову в плечи и начинал настороженно оглядываться. Ему казалось, что на него презрительно смотрят девять человек из десяти, а за спиной еще и пальцами показывают. Он мужественно не оглядывался, но жить легче не становилось. Хорошо, что эти периоды обостренной совестливости длились не очень много времени. Макару хотелось выговориться хотя бы кому-нибудь, но Илья на попытки Макара пооткровенничать рявкнул так, что тот отскочил и вытаращил глаза – от Ильи такого дождаться казалось бы ему еще пару недель назад просто невозможным. Стас был не против общения, но его отрешенные взгляды сначала раздражали Макара, а затем вызывали приступы патологического любопытства, которые заканчивались похожими рявками. Это наводило на раздумья. И отвлекало от своих невеселых мыслей.

За те несколько дней, прошедших с той самой знаковой субботы, Макар успел передумать много, вспомнить еще больше и с особым, трепетным чувством вспомнить, как покойно он чувствовал себя рядом с Глебом и как ему нравилось отношение Глеба – вроде шутливо-заботливое, небрежно-покровительственное, но какое-то уважительное. Ему нравилось, что Глеб всегда готов был слушать, хотя не всегда был готов говорить. Он вообще был очень скрытным, и это тоже нравилось Макару – кроме тех случаев, когда ему не нравилось. Но вообще это было свойственно Глебу – неумение, а иногда неумение, помноженное на нежелание, делиться. А с другой стороны, иногда, немало времени спустя, он беспечно, шутливо и кратко рассказывал Макару, что его тревожило энное количество времени назад. Макар вспомнил, как он злился вначале: ну что, трудно было сразу рассказать? Он вспомнил, как удивлялся своей смелости, когда впервые вспыхнул и вцепился в хмурого Глеба, что твой терьер, требуя рассказать и показать, и как тот не просто не отчитал его за наглость, но еще и отблагодарил позже – по обыкновению молча, но очень выразительными ласками. У Макара в его отсутствие и в ожидании возвращения возникало желание обрести ту уравновешенность и выдержку, которых ему самому как раз не хватало, и тогда он шел в спальню Глеба, о которой вспоминал, но которую не решался называть своей в его отсутствие, и занимался там своими делами: читал, готовился к первым семинарам, самым щадящим; Макар отлично понимал, что от него в начале семестра радивости не ждут даже сами преподаватели, но если ничем не заниматься, невнятное трусливое ощущение пробиралось вверх по позвоночнику и начинало свербеть в затылке. В спальне оно отступало, а если еще и планами семинарских занятий отбиваться, то в будущее можно было смотреть с опасливым оптимизмом.

Дни тянулись, действуя на нервы, Макар развлекал себя тем, что совал свой любопытный нос во все щели квартиры. Стеллажи с книгами восторга у него не вызвали, скорей укрепили во мнении, что Глеб тот еще зануда: подумать только – не просто читать разные мудреные книги на разные мудреные темы, но еще и с карандашом, делать пометки и закладки. Но тематика была самой разнообразной, и некоторые тома Макар отложил в сторону с твердым намерением если не вгрызться в гранит науки, то хотя бы поцарапать. Журналы он перетряс давно, и ничего нового не мог обнаружить в принципе. В компьютере ничего интересного не было, даже порно – и то отсутствовало. Куда больше его заинтересовал комод, в котором Макар обнаружил фотоальбомы. И их он перелистывал целый вечер, знакомясь с другим Глебом и каким-то парнем, который явно значил для него куда больше, чем можно было подумать, глядя на Глеба в реальной жизни. Оказывается, он мог улыбаться совершенно непринужденно, и кажется, Глеб любил обниматься. Было много снимков, которые это подтверждали. На некоторых он смотрел в объектив, на некоторых – на того парня. Симпатичный, кстати, недовольно признал Макар, давя в себе недостойное желание рвануть к зеркалу и провести сравнительную экспертизу. Он рассматривал конкурента и пытался его поненавидеть. Не особо успешно, к своему облегчению. А Глеб был какой-то непохожий на себя. И виски не седые. Макар откладывал альбомы, сбегал в гостевую спальню, в которой с маниакальным упорством продолжал ночевать, и долго ворочался, думая, что за человек, что за история может стоять за ними. На занятиях, на работе, убирая парикмахерскую и квартиру наглого эксплуататора Ильи, он совершенно не вспоминал о фотоальбомах, а по возвращении только что не подпрыгивал, борясь с желанием как можно быстрей снова открыть их. Макар пошел еще дальше и обшарил другие полки, другие шкафы, но больше фотографий не нашел, не обнаружил он ничего и в компьютере. Только эти фотографии, как памятник кому-то. И снова Макар переворачивал страницы, изучая того Глеба, искал знакомое выражение лица, знакомые жесты, и озадачивался, не особо обнаруживая их. Глеб очень изменился по сравнению с этим временем. Стал и старше, и иным. Макар долго искал то слово, которое помогло бы ему определить, что изменилось в нем. На ум приходило только «вневременной» - жутко пафосное слово, с уклоном в шизофренический надрыв. Но найдя его, Макар остался жутко довольным собой: именно это и привлекало его в Глебе. Он смотрел на непоседливость Макара, как прадед на шалости любимого правнука, и тут же мог ущипнуть его, как первоклассник, или отреагировать на возмущенное ворчание Макара невероятно розовой, пушистой и отвратительно слащавой фразой, которую только тот самый прозрачный, бездонный, ироничный и понимающий взгляд удерживал от скатывания в кондовую пошлость.

Исследовательская деятельность, совершенно несвойственная Макару, закончилась предсказуемо: он потерял интерес к фотографиям и к тому парню на них, с которым Глеб был моложе и консервативней. Макар даже подумал самолюбиво, что тогда (когда бы это ни происходило) Глеб не смог бы так запросто привести домой приблуду и доверить ему всю квартиру сразу и целиком. Ему хотелось польстить себе еще больше и прийти к заключению, что Глеб внезапно смог рассмотреть в нем чистое сердце и души прекрасные порывы, но при попытке развить тему у него зачесалась спина, в районе лопаток, но оттого, что по ней резко побежали мурашки, а не от высыпания на теле морфологически необоснованного оперения. А возвращение Глеба надвигалось. И Макар нетерпеливо ерзал в его ожидании и тут же ерзал от опасений, накатывавших на него с новой силой.

По счастливому стечению обстоятельств Макар не работал в тот день, когда должен был вернуться Глеб. Предыдущим вечером Макар позвонил ему и потребовал отчитаться о планах. Глеб вежливо выразил свое недоумение энтузиазмом Макара, и его вербальная эквилибристика вызвала в Макаре отчаянный зуд, который он выплеснул в паре раздраженных фраз и требовании не строить из себя юриста. Глеб засмеялся и смиренно рассказал, что уже упаковал чемоданы (Макар тут же фыркнул и пробурчал, что это его как раз и не удивляет), уже проверил и перепроверил документы, билеты и деньги (Макар снова снисходительно фыркнул) и что полностью готов взойти на трап металлической птицы. Кажется, они поговорили, выяснили все, и осталось всего ничего времени, прежде чем смогут увидеться, только и прекращать звонок не хотелось. Глеб молчал, задумчиво улыбаясь и рассматривая улицу из окна. Макар молчал, хмурясь и отчаянно сжимая телефон.