Сопротивление планктона (СИ)

- Не ругайся, милый. Все равно таких слов, как я, не знаешь.

- Времени до конца марта. И без мандража.

- По рукам.

Богданыч захлопнул ноутбук и откинулся на подушки. Вот за это он не любил самолеты - слишком быстро все. Закрыл глаза и будто снова на барже: свист ветра, скрежет якорных цепей, за стенкой щебечут на своем сингапурцы. Про них, кстати, тоже всякое болтали. А че они на барже-то сидели безвылазно? А баб на барже нема... Богдан с мужиками, когда припирало, дули на катере до берега, а там рукой подать до Южно-Сахалинска. А в Южно-Сахалинске его Танька ждала, ну а опосля, когда Танька умотала, баб снимали. Бабу ж снять не теорему Ферма доказать. Богданыч отлетал в царствие Морфея, чувствуя себя уставшим и разочарованным.

А утром он словил птичку дежавю. На сей раз Мамонтов не опаздывал, и в лифт народу набилось, как в последнюю шлюпку Титаника. Развернувшись спиной к месиву из рук, ног, мехов и пуховиков, он вдохнул на прощание свежего воздуха, и... повторилось все как встарь: заснеженное облако, Женя Перемычкин, бегущий по холлу, <i> осторожно, двери закрываются... </i> Руки Богданыча взметнулись, вжимая двери обратно в проем.

- Че стоим, кого ждем? - спросил замеревшего на пороге Женю. Стоило лифт придержать, только чтобы увидеть эту растерянную рожу. "Знай наших, - порадовался Богдан. - Непредсказуем, как почта России".

- Спасибо. Я следующий подожду, - Женя мял в руках шапку.

- Щас! "Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук".*

- Кончайте концерт! - глас из недр лифта.

- Мужик, двери отпусти!

- Без пяти девять, имейте совесть!

- Я ее целыми днями имею, - заверил Богданыч. - Залезайте, Евгений Батькович, тут бунт на корабле.

Женя шагнул к Богданычу, как под поезд, двери закрылись окончательно сблизив всех, кто хотел и кто не хотел сближаться. Перед носом Мамонтова развернулось целое представление: сначала чмо мучительно решало, куда деть руки: намяло Богданычу бока, заехало в челюсть (извинилось) и, наконец, подняло руки а-ля "сдаюсь, не стреляйте!", потом наступил черед взгляда, Богданыч-то пялился в упор и даже обнаружил на лице Жени явный признак того самого: густые длинные ресницы - милость невъебенная, а Женя продемонстрировал профиль влево, профиль вправо, изучил потолок и осторожно покосился на Богдана, тот с готовностью заулыбался:

- Кайфуешь?

- На брудершафт не пили.

- И не будем.

- А ты?

- Что я?

- Кайфуешь? - хамить Женя не умел, щеки и шея у него покраснели, губы сжались в тонкую полоску.

- Так-то сразу не пойму, ты бы подвигался малость.

- Ну вы, блин... - мужик, вдавленный в ближний угол, закатил глаза.

- Проблемы у тебя? - Богданыч оглянулся.

- Нет.

- Уверен?

- Нет проблем.

- Ну и ладушки.

Руки у Жени, видать, затекли и постепенно опускались, пока не легли Богданычу на плечи:

- Хендэ хох! - гаркнул тот и заржал. - Да шучу я, расслабься.

На шестом многие вышли и до десятого ехали по-барски свободно.

От черного аппарата на ресепшене вилась галдящая очередь:

- Давайте, в темпе вальса. Две минуты!

- Сильнее жми!

- На дисплей подышите!

- Пальцы замерзли, клинит...

- Так идите в конец!

- Сейчас, сейчас...

- Господа! - провозгласил отметившийся Миша Белковский. - Со средой вас! Два дня до пятницы!

Ответом ему была тишина.

Когда подошла очередь Богданыча, он посторонился и сделал Жене знак рукой:

- Гусары уступают...

- Да...

- Быстро!

Женя ударил по дисплею, так что тяжелый аппарат протащило на пару сантиметров. На ладонь Богдана черный экран отреагировал красным, и дьявольская машинка занесла в память страшную весть о том, что Б. П. Мамонтов опоздал на работу аж на "00:01".

Богданыч догнал Женю в коридоре.

- Чего еще?

- Нервный какой. Перемычкин - ты?

- Я.

- Договор мой у тебя.

- А... точно. Пойдем...те.

Стол у Перемычкина... Богданыч разное повидал, но...

Стол был пустой, светлое лакированное дерево. В смысле вообще пустой: ни компа, ни ручки, ни пылинки.

- Ты че, переехал?

- Почему? Я уже год тут.

Женя достал из рюкзака ноутбук и файл с договором.

- А фотка мужика твоего где?

- Я вчера посмотрел...

- В рамочке голубой...

- ...поправки внес в пункт десятый о сроках...

- У всех на столах есть фотки, а у тебя...

- ...и в восьмой о доплатах за вредные условия труда...

- ...мужик есть, а фотки нет, непорядок...

- ...обратите внимание, что действовать договор...

- ...решат, что бесхозный, приставать начнут...

- Нет никого! Понял?!

- Че орешь? - Богданыч взял договор, вытряхнул из файла. - Мне как-то по барабану, есть или нет. Подписывать кровью?

- Прочти сначала.

- Верю, - Богданыч вытащил ручку и открыл последний лист.

- Не надо, Бог-дан.

Мамонтов замер, то ли от того, что его придержали за рукав, то ли потому что этот его впервые по имени назвал и чудно как-то: запнулся, разделив на два слога, и не заменил безударное "о", на "а". Дед Богданыча со Пскова также вот говорил, но дед-то по жизни окал.

- Нельзя подписывать, не прочитав. И ручка должна быть синяя. Возьмите. Потом занесете.

Богданыч процедил: "Фиг с тобой", свернул договор в трубочку (Перемычкин насупился) и вышел из кабинета.

С того дня жизнь у Богданыча пошла...нет, не как по рельсам. Поезд-то идет из пункта "А" в пункт "Б", за окном мелькают виды и это трогательное "тудух-тудух". Богданыч думал много, корпел над чертежами, правил цифры, вводил данные. И все-таки жил, как в тумане, мамонт в тумане. Тени, голоса, запах кофе, давка в лифте, вместо календаря - бодрящие крики Миши Белковского: "Четыре дня до пятницы! Три дня до пятницы! Два дня до пятницы!" Но было кое-что, заставляющее день распогодиться.